И вот какая штука: в этой пустопорожней трате времени для меня была заключена доля того, что я называю общением с искусством. Я не совсем уверен, что книги надо читать. Когда они являются вам в отражении чьих-то мыслей, в восприятии других людей, порой превратном и своекорыстном, то это, поверьте, благо вдвойне. Есть такой Федот Федотыч, который вечно встречается мне в книжных. Умнейший и совершенно опустившийся тип, неизвестно на что живет, из-под облезлой шапки торчит грязная седина, характер капризный, как у болонки, и сквернословит при своей врожденной интеллигентности со смаком. Поговоришь с ним о Золя, о деле Дрейфуса, о фаворитах Екатерины и чувствуешь во всем этом живую плоть с крепким здоровым духом, которого нигде не вычитаешь…

Я выхожу из книжного магазина, иду вдоль краеведческого музея, миную арку со въездом в университетский дворик и сворачиваю за угол. Университет ремонтируют, вдоль стен стоят леса, девчата в телогрейках шкурят и драят классические барельефы, и мне почему-то радостно, мой Поприщин выделывает торжествующие штуковины, празднуя беспричинный телячий восторг. Задрав голову, я смотрю на колонны, на стройный фасад, на высокие арочные окна. Наверное, я забавно выгляжу, праздный бездельник, возвышаясь, как остров, в водовороте толпы, но я чувствую, что с этого деления на термометре начинается моя жизнь, жизнь в настоящем, подлинном смысле.

Дома я подсаживаюсь к телефону и звоню дочери. Алевтина с мужем живут на другом конце города (им дали квартиру в новом университетском доме), воспитывают Макарку, и Панкратов гуляет с ним в городском парке, катается на карусели и покупает ему оловянных солдатиков. Он словно обрел наконец то, чего ему не хватало всю жизнь, поэтому он трогательно заботлив по отношению к семье. С тех пор как он женился, девицы на нашей кафедре поостыли к графикам и диаграммам и перестали именовать шестистопный размер шестибойным ладом. Они разочаровались в своем кумире, и у них теперь новые заботы. Сам Панкратов по-прежнему суров и немногословен. Осуждающего ропота со стороны своей паствы он не слышит. Вечерами дописывает диссертацию, а в одной из его статей я вижу ссылки на работы Банщикова. Видно, и ему не обойтись без того, что он когда-то так яростно ниспровергал.

На том мы, кажется, и помирились.

Демьяновы-старшие вернулись в Москву первыми. Старую дачу в Жаворонках они на лето отдали молодым, Володе и Нине, а сами сняли часть дома в Коневом Бору: Василия Васильевича привлекали там места для этюдов и заброшенный карьер, где он мог добывать свои камни. Эта страсть овладела им недавно, но за несколько лет он стал заядлым собирателем камней, заставил ими все полки, а кабинет превратил в странное подобие минералогического музея, затаскивая в него всех посетителей квартиры, даже слесаря-сантехника и почтальона, приносившего заказную корреспонденцию из министерства. Поэтому он и не устоял перед соблазном жизни в Коневом Бору, рядом с карьером, хотя Анна Николаевна убеждала отказаться от этой затеи, ссылаясь на то, что Володю и Нину нельзя оставлять одних, без всякой помощи, с маленьким ребенком на руках. Последнее время молодые часто ссорились, неделями не разговаривали друг с другом, и меж ними возникало то пугающее отчуждение, с которым отчаивалась бороться даже терпеливая и сдержанная Анна Николаевна. Она опасалась, что лишенные их опеки Володя и Нина рассорятся окончательно и их размолвка бог весть к чему приведет. Но Василий Васильевич отвечал на это: «Наоборот. Дай им самим разобраться. Мы им только мешаем». Растерянная, она соглашалась, хотя ее продолжали мучить сомнения, в Коневом Бору она не находила себе места и чуть ли не каждую неделю срывалась в Жаворонки.

Возвращалась Анна Николаевна поздно вечером. Встречая ее под мигающим фонарем на платформе, Василий Васильевич обеспокоенно заглядывал ей в глаза, как бы стараясь прочесть в них то, в чем она сама оставалась неуверенной и к чему с трудом подбирала слова. «Ну как? Не помири?..» — спрашивал он, не решаясь договорить до конца, словно его вопрос был поставлен слишком определенно и прямо для такого сложного случая. «Не знаю. Ничего не знаю», — отвечала Анна Николаевна. По ее рассказам, внешне все выглядело благополучно, Володя и Нина радовались ее приезду, поили чаем, угощали грибами, но уже по обилию этих рыжиков и сыроежек, поджаренных на сковороде и запечатанных в банки, она догадывалась, что ее сын целыми днями пропадает в лесу, вынашивая мрачные и одинокие думы, а Нина, не щадя своей красоты, таскает ведрами воду, купает малыша, собирает ему на кисель смородину и еще успевает причесаться, накраситься, приготовить обед. Так у нее всегда — несмотря ни на какие ссоры, обед приготовлен и в доме все убрано. Не придерешься. Сама похудела, осунулась, глаза блестят, как на грузинской иконе, но жалобы не услышишь. Только однажды, когда Анна Николаевна с надеждой спросила: «Не помирились?» — Нина не выдержала и призналась: «Хочу в Москву!»

После этого Демьяновы-старшие и заторопились со сборами. Часть своих камней Василий Васильевич упаковал вместе с вещами, а те, которые не поместились в багажнике, аккуратно сложил и накрыл газетой, пообещав хозяевам забрать их через неделю. Он снял со стены оконченные и неоконченные этюды, отнес на кухню большую картофелину, приготовленную для натюрморта, поставил на заднее сиденье два ведра с яблоками, укутав их старым пальто, и они простились с благословенным Коневым Бором. По Рязанскому шоссе мчались без остановок — только позвякивали ручки эмалированных ведер и громыхали тюбики краски в этюднике. Как бы наверстывая упущенное, Демьяновы-старшие стремились поскорее оказаться рядом с детьми и своей любовью создать заслон для той неведомой энергии, которая разрушала их жизнь. Едва лишь выгрузились вещи в московской квартире, как сразу взялись за уборку, принялись что-то двигать, переставлять, словно новый порядок в комнатах позволил бы сделать вид, что дома царят безмятежность, мир и покой. Анна Николаевна выложила в вазу самые красные яблоки, а Василий Васильевич выставил на полках лучшие камни и устроил свою осеннюю передвижную — развесил на стенах этюды и наброски, запечатлевшие красоты Конева Бора. Обычно Володя скептически относился к его живописи, считая, что чертежи прокатных станов удаются ему гораздо лучше. Но Нина любила разглядывать его холсты, радуясь каждому удачному мазку. Хотя она была художником-модельером, Василий Васильевич и в живописи признавал ее высшим авторитетом и души не чаял в невестке, благодарный ей за то, что, художник по профессии, она и ему не отказывает в праве создавать скромные ценности искусства.

Поэтому возвращения Нины он ждал гораздо больше, чем Володиного. Он надеялся на ее терпение, ум, такт и волю, хотя порою закрадывалась крамольная мысль, а стоит ли ей терпеть, а не возмутиться ли наконец и не разорвать узел, затянутый его сыном. Не ценишь такую жену — получай! Оставайся один со своими книгами, продавленным креслом и иконами на стенах. Так могла бы сказать каждая, но только не Нина, поэтому Василий Васильевич отгонял крамольные мысли и с надеждой ждал. Главное, чтобы Нина скорее вернулась, — тогда все и решится. Он уже знал, как произойдет их встреча, и заранее усвоил шутливую роль горе-художника, этакого незадачливого неумехи, Фомы Фомича Огурцова, чей вымышленный образ — копна волос, впалая грудь, застенчивое заикание — он научился воспроизводить с неподражаемым комизмом. Пускай Володя над ним подтрунивает, Нина будет его защищать, а там, глядишь, и помирятся. Не сразу, но помирятся. Нина этого хочет, она мать и к тому же любит Володю настолько, чтобы найти в себе силы его простить. Да и Володя ее слишком любит, чтобы упрямствовать и не сдаваться. Не может не любить: Василий Васильевич чувствует в нем свою натуру и понимает сына через себя, а это понимание — самое верное и безошибочное.

— Наконец-то! С возвращением к родным берегам! — воскликнул он, открывая дверь перед Володей и втаскивая через порог картонную коробку из-под телевизора, набитую дачными вещами. — В честь доблестного экипажа дрейфующей станции «Жаворонки-1» художник Фома Фомич Огурцов устраивает показ своих шедевров, после которого все приглашаются на торжественный семейный ужин!