– Возможно, остальных членов своей делегации?

– Возможно.

Вспомнился ужас, исказивший лицо Вондрея, когда ему сказали, что убийца вырезал сердце Пельтана. Себастьян по-прежнему считал тот ужас искренним. Но ведь нельзя исключать, что француз до того момента просто не отдавал себе отчет, насколько изуверски жесток его подручный.

Гибсон принялся покрывать рану дурно пахнущей мазью.

Себастьян продолжил рассуждать:

– В таком случае трудно понять, зачем Вондрей – а скорее, один из его приспешников – взорвал пороховой заряд в доме на Голден-сквер, пытаясь убить сестру Дамиона Пельтана. С другой стороны, мадам Соваж рассказала нам куда меньше, чем могла бы. Она много чего продолжает утаивать.

Гибсон ощутимо напрягся.

– Ты это о чем?

– К примеру, я обнаружил, что Дамион Пельтан уговаривал убежать с ним прелестную молодую жену лорда Питера Рэдклиффа. Именно по этому поводу Пельтан спорил со своей сестрой за несколько минут до того, как был убит. Ну, и почему она забыла рассказать нам об этом?

Женский голос прозвучал из дверного проема за спиной Себастьяна.

– Я же вам говорила, что много не помню из событий той ночи.

Он повернулся, чтобы посмотреть на нее. На Александри было то же поношенное платье, что и этим утром; спереди на подоле чернели пятна, возникшие, когда она стояла на коленях рядом с телом своей погибшей служанки. Себастьяну пришло в голову, что все ее имущество, вероятно, утрачено в результате взрыва и пожара.

Он перевел взгляд на Гибсона, который готовился наложить повязку на раненую руку. Слабый, но отчетливо различимый румянец проступил на впалых щеках хирурга. Без слов было понятно, что Гибсон предложил ныне бездомной француженке разделить с ним кров и она согласилась.

Себастьян снова посмотрел на мадам Соваж.

– Как давно вы узнали?

– О желании Дамиона увезти Джулию обратно во Францию? Он сказал мне той самой ночью, когда мы шли по Кошачьему Лазу, чтобы осмотреть Сесиль.

– А он сказал, почему у него вдруг возникло такое желание?

– Вы подразумеваете, обнаружил ли он, что Рэдклифф избивает Джулию? Да.

– И вам не пришло в голову, что человеку, достаточно яростному, чтобы обрушивать кулаки на свою беспомощную жену, может хватить ярости и на то, чтобы убить мужчину, пытающегося эту жену у него украсть?

– Я же сказала, что узнала о намерениях Дамиона в ночь нападения. И очнувшись,  просто ничего об этом не помнила.

Себастьян позволил своему взгляду поблуждать по бледному, четко вылепленному лицу Александри. Да, лгать ей не в новинку, но в этом деле она не слишком хороша. Как, черт побери, Гибсон может не замечать очевидного?

– Расскажите мне о вскрытии трупа дофина в Тампле, которое проводил ваш отец.

Внезапный поворот темы, казалось, сбил ее с толку. Карие глаза округлились.

 – Что?

– Ваш отец был одним из врачей, которые произвели вскрытие тела десятилетнего брата Марии-Терезы, дофина Франции, после его смерти в тюрьме. Сколько лет вам тогда исполнилось? Двенадцать? Тринадцать?

– Четырнадцать.

– Значит, вы должны что-то об этом помнить. Насколько мне известно, в этом возрасте вы уже интересовались медициной. Наверняка отец обсуждал с вами столь примечательный случай.

– Да, обсуждал.

– Верил ли он, что мертвый мальчик, предъявленный ему в Тампле, на самом деле являлся сыном Людовика XVI и Марии-Антуанетты?

Александри подошла к камину и остановилась спиной к мужчинам, глядя на огонь.

– Мой отец был призван в Тампль лечить узника за несколько дней до его смерти и видел его живым всего один или два раза. Но никогда не сомневался, что мальчик, умерший в тюрьме, был тем самым пациентом.

– Но это не значит, что тем пациентом был настоящий дофин.

– Не значит, –  тихо подтвердила она. – Я просматривала отчет о вскрытии. Отец хранил у себя копию. Даже спустя много лет после прочтения я помню, как старательно он оговаривал, что тело было опознано как принадлежащее дофину лишь со слов тюремщиков. Сам он опознанием не занимался.

– Но ваш отец верил, что тот мертвый мальчик действительно был дофином?

– Честно, не знаю. На эту тему он говорить не любит. Помню, его озадачили утверждения тюремщиков, будто болезнь ребенка была внезапной и скоротечной. При том что смерть наступила от запущенного туберкулеза.

– Неужели? Или это еще одна фальшивая история? Туберкулез гораздо приемлемей как причина смерти, чем жестокое обращение или отсутствие ухода.

– Нет. Отец сказал мне, что мальчик, тело которого он вскрывал, со всей определенностью умер от туберкулеза.

Себастьян посмотрел на Гибсона, который, склонив голову, все внимание, казалось, отдавал бинтованию. Во внезапной тишине удары ветра в окна и скрип телеги в переулке звучали неестественно громко.

Алекси Соваж контратаковала:

– Так какова в итоге ваша версия? Минуту назад вы чуть не заставили меня поверить, будто лорд Питер Рэдклифф убил моего брата из ревности к жене. А теперь вдруг подводите к мысли, будто смерть Дамиона как-то связана с посмертным вскрытием, которое наш отец производил почти двадцать лет назад? Вы в самом деле готовы предположить, что дофин каким-то чудом пережил тюремное заключение и что мой отец знал об этом? Но… это же абсурд!

– Абсурд?

– Конечно. Отец не сомневался, что в Тампле умер именно дофин. А иначе зачем ему было… – она осеклась, сделала глубокий вдох и задержала дыхание.

– Что? –  спросил Себастьян, внимательно наблюдая за ней. – Иначе зачем ему было что?

Алекси облизнула растрескавшуюся нижнюю губу.

– По окончании вскрытия отец завернул извлеченное сердце мальчика в свой носовой платок и тайно вынес из тюрьмы в кармане пальто. Он поместил это сердце в спиртовой раствор и до сих пор хранит в хрустальном сосуде в своем кабинете.

– Вы говорите, что ваш отец был врачом, который извлек и унес сердце дофина? И до сих пор хранит? 

– Да.

– Но прежде вы не сочли нужным об этом упомянуть? Почему?

Ее подбородок задрался, глаза сверкнули презрением.

– Мой отец за свою врачебную карьеру выполнил сотни вскрытий. Абсурдно думать, будто убийство Дамиона здесь, в Лондоне, как-то связано со смертью, произошедшей в Париже два десятилетия назад. Мой брат был убит, потому что входил в состав делегации, приехавшей договариваться о мире, который идет вразрез с политическими и экономическими интересами весьма влиятельных персон здесь, в Англии. Тех самых облеченных властью персон, среди которых и ваш собственный тесть! 

Себастьян стойко выдержал пронизывающий взгляд Алекси.

– Я бы с этим запросто согласился, если бы не один вопрос.

– Какой?

– Зачем лорду Джарвису – да и любой другой персоне из вовлеченных в мирные переговоры – красть сердце вашего брата?

– Думаешь, Гибсон увлекся Александри Соваж? –  спросила Геро.

Отобедав, супруги сидели в своей гостиной. Геро поглаживала вальяжно развалившегося черного кота, а Себастьян держал бокал бордо, не видя причин следовать традиции и одиноко пить портвейн в столовой, вместо того чтобы наслаждаться компанией своей жены. На нем были шелковые бриджи до колен, белые чулки и туфли с пряжками, непременные для лондонского джентльмена, собравшегося почтить чей-то вечерний прием своим присутствием. Ко вторнику Себастьян обнаружил крайне вескую причину, чтобы посетить музыкальное суаре тетушки Генриетты.

Он медленно глотнул вина и, отвечая Геро, озвучил одно из своих опасений:

– Очень боюсь, что так и есть.

– Влюбленность может пойти ему на пользу.

– Могла бы, если б речь шла о любой другой женщине, кроме Алекси Соваж.

– А вдруг ты о ней неверно судишь?

Взгляд Геро через комнату встретился с глазами мужа, а затем упал на руку, размеренно двигавшуюся вверх-вниз по кошачьей спине.

– Тебе не обязательно мне рассказывать, –  тихо сказала она.