Но вот поглядел я на этого несчастного, что так и не доехал до работы, отдав Богу душу на грязном каменном полу, – и отчасти понял старинного француза. Не головным умом – спинным мозгом понял. Печенкой.

Чик! – и нету...

Веник тем временем уже втолковывал Киргизу и Олегу Потапову:

– Во многих западно-европейских языках слово «победа» имеет корень «вик» – «виктори», «виктория», «викторис» и т. д. И слышится в этом «вике» звон мечей викингов, яростью своей и силой наводящих ужас на трусливых врагов. Европейская победа – она в неожиданном и вероломном нападении, во внезапной атаке, в превосходстве сильного над слабым.

В славянских языках победа звучит иначе – перемога, переможга. И это тоже соответствует менталитету всех этих чехов, словаков и прочих хорватов. Переждать, пересидеть, перетерпеть – и дождаться победы.

И только в русском языке слово «победа» содержит в себе страшное слово «беда», которую нужно побороть, – и только так одержать верх. То есть сперва на нашу землю должна прийти беда, и лишь тогда возьмемся мы за оружие, за ум, за совесть, засучим рукава, счистим ржавчину с дедовских мечей – и победим!

– Как же, победишь тут, с такими-то вояками! – влез в разговор изрядно захмелевший Рыков. Его бритый череп лаково поблескивал, и казалось, что на голове у депутата древний бронзовый шлем-кассида, начищенный до ослепительного сияния.

– Что ты... имеешь в виду? – немедленно «возник» Дрозд, в подпитии болезненно относящийся к любым разговорам про армию.

– А то и имею, – нехорошо усмехнулся московский гость, – что гнилая у нас нынче армия. Неспособная ни на что. Об нее ноги вытирают, ее обворовывают, над ней издеваются, ее впроголодь держат, как старого цепного пса, а она только подметки лижет нынешним хозяевам. И гибнет за их личные, карманные, так сказать, интересы...

– Э-э-э... погоди, погоди... – Дрозд состроил глубокомысленное, как ему, видимо, казалось, лицо и взялся за лямку тельняшки, – повтори-ка, друг мой, что ты там... про пса...

И вдруг вскочив, в лучших традициях десантуры рванул тельняшку, выдрав клок полосатой материи:

– Это кому мы лижем?! А?! Да ты... Да мы... Мы присягу... Родине!! Илюха! Скажи!

– Точно... – Илья тоже встал, качнулся, привалившись плечом к боевому товарищу: – Ты, может, и депутат, а нашу армию не трогай! Мы...

– Да ты вообще молчи, сопляк! – досадливо махнул Рыков на Илью. – Тоже, вояка, ибие-мать!

– Ты кого сопляком... сопляком назвал?! – уже всерьез вскинулся Дрозд. – Да ты, гнида кабинетная... Пока мы вот с ним... да он брат мне! И друг! А ты – нет, понял?! Ты чего вообще... приперся, а? Кру-утой... Крутой, да?

– Успокойся, Дрозд, – прозвучал в наступившей тишине негромкий и неожиданно трезвый голос Рыкова, – ты зарываешься.

По идее, после этих его слов все и должно было закончиться, но бывшему прапорщику явно шлея попала под хвост.

– А! Ты угрожать мне... мне угрожать?! Да я тебя... тебя на колу вертел тридцать три раза! Да я тебя... – и взбеленившийся Дрозд полез через стол с явным намерением попортить депутатский фасад и все остальное, до чего сможет дотянуться.

– Тихо, тихо, мужики, – опасливо оглядываясь на дверь, из-за которой в любой момент могла появиться женская часть компании и Яна в том числе, проговорил напускно серьезный Илья, придерживая Дрозда, – пошли-ка, выйдем...

На самом деле в душе у Ильи все цвело и пело. Явно воплощалось в жизнь обещание, данное Яне, – разобраться с Рыковым. Плюс реализовывалось собственное желание – набить заносчивому депутату морду. А уж в одиночку он это сделает или в паре со старым боевым другом – дело десятое...

– Ну пошли, выйдем, – легко сдался Рыков и неожиданно подмигнул встревоженным рыбакам, сгрудившимся за столом.

– Пойду, выйду ль я, да... – напевая, он подхватил с лавки тулуп и, оттеснив мужиков, наперебой кинувшихся мирить спорщиков, первым вышел с веранды. Илья, накинув на шатающегося Дрозда чей-то бушлат, двинулся следом.

– Что, дядя, оборзел? – в соответствии с дворовым кодексом чести, Илья как-то не решился бить человека по лицу сразу, молча. Зато после церемониальной фразы он со спокойной душой врезал депутату в челюсть, и что удивительно – тот даже не попытался уклониться или поставить блок.

Шмяк! – и Рыков послушно улетел в сугроб возле крыльца, так что выбравшемуся из дома Дрозду осталось только восторженно обматерить Илью, его незадачливого противника, Киргизскую дачу и всю Волгу, в рот ее ети...

– Ну что, мозги прояснились? – надменно возвышаясь над ворочающимся в снегу Рыковым, поинтересовался Илья. – Добавка не требуется?

– А то мы... мы со всей душой! – ухватившись за крылечные перила, воинственно пообещал Дрозд, бессмысленно улыбаясь.

– Не, мужики, достаточно... – Рыков вылез наконец из сугроба, стер снег с головы. На подбородке у него ясно обозначилось красное овальное пятно, к утру грозившее превратиться в гематому, или, попросту говоря, бланш.

– Десантура... Тра-ра-ра... всех врагов... Прямо с неба... Тра-ра-ра... – заголосил от избытка чувств Дрозд неформальный гимн сводной десантной бригады, в которой служил вместе с Ильей.

Рыков скептически глянул на своего друга детства, потом на Привалова, по-прежнему сжимающего кулаки:

– Все, браток, все... Погорячился я. Пойду, промнусь, башку просвежу за забором. А ты Серегу уложи, он часок поспит – и как новый будет.

– Вот так вот! – в спину удаляющемуся Рыкову каким-то козлиным фальцетом крикнул Илья, отодрал пытающегося танцевать Дрозда от перил и потащил внутрь – спать...

Рыков, оставив за спиной дачу Киргиза, где с ним обошлись так негостеприимно, не спеша поднимался по еле заметной в ночной тьме тропинке, прихотливо извивавшейся между сугробами.

Челюсть после удара московского гостя Дрозда побаливала. Но Мать сказала: «Сынок, оставь их. Сейчас самый удобный момент, чтобы уйти. Эти люди – всего лишь прах и пыль у ног твоих. Тебя ждут. Поторопись!»

И Сергей, в другое время наказавший бы полупьяного туповатого парня за этот удар сполна, сделал вид, что искренне раскаивается.

Мать указала, куда идти – вверх по склону холма, потом налево, в неприметный распадочек, где и обнаружит он под снегом дверь, ведущую к цели. Сердце Рыкова забилось часто и тревожно, едва только она упомянула про подземелье под Буграми.

«...Ты уже бывал там. Отринь страх. Путь к вершине всегда лежит через темные глубины. Будь твердым, ничему не удивляйся и ничего не бойся – и тогда все враги наши рассеются...»

И Сергей пошел, накинув капюшон и натянув перчатки, – морозец все же давал о себе знать, пощипывая уши и холодя пальцы.

Железная тяжелая дверь, явно сработанная в трудные советские времена, долго не поддавалась. Рыков, отгребя снег, минут десять безрезультатно дергал за ржавую скобу, приваренную к двери, и уже решил, что открыть ее не удастся, но тут чуть дрогнула под ногами земля и в железный толстенный лист ударило изнутри – бам-дм!

Дверь приоткрылась, и Сергей вошел под низкие бетонные своды подземелья. Перед ним открылся длинный темный коридор, уводящий во мрак. Рыков достал из кармана «вечный» японский фонарик-ручку и двинулся вперед...

...Здесь все осталось по-прежнему, разве что пыли прибавилось. Ящики и сундуки вдоль стен, истлевшие мешки, глыба дизель-генератора. И черный зев шахты, той самой, в которой много лет назад нашел свою смерть Серый человек.

«Спускайся вниз, сынок», – прозвучал в его голове голос Матери.

«Но там же лежит этот... Он...» – Рыков на мгновение замешкался у края шахты.

«Забудь о нем. Он – ошибка. Он был недостоин ни дарованной силы, ни нашего внимания. Его воля оказалась слаба, и грязные страсти, что жили в нем, подчинили себе разум и душу его».

«Ты тоже говорила с ним?» – удивился Сергей. Все те годы, что Мать опекала Рыкова, они ни разу не обсуждали Серого человека. Теперь, видимо, пришло время нарушить это табу.