— Ничего, — коротко отозвался Бельский и тут же, затянув ремень, прислонился спиной к запотевшей бревенчатой стенке.

Ленька Захаров, растерзанный, в замасленной порванной ватной куртке — шинель он бросил во время отступления, — удивленно покачал головой. Старик Иванов развязал лямки вещмешка, вынул сахар, буханку хлеба.

— Кипят, что ли?

— Нет еще, — отозвался Захаров, поправляя котелки с кипящей водой.

— А заварка есть, батя?

— Немножко осталось.

Старик высыпал из пакетика горсть чаинок, бросил их в кипящую воду.

— Будите народ, сейчас чайком побалуемся.

— Эй, московские водохлебы, — крикнул Кузя, — в ружье!

С дальних нар поднялась лохматая голова и хрипло спросила:

— Есть будем? Сейчас иду.

— Тютин разве откажется! — засмеялся Чуриков. — Он всегда готов, как пионер. Все потребляет.

— А то как же? Все полезно, что в рот полезло. — Тютин затормошил приятеля: — Гришка, вставай.

— Уйди…

— Вставай, соня, зараз порубаем как надо.

Каневский почесал голую грудь, потер глаза.

— До того устал — есть не хочется!

— Да, от такой жизни аппетит вполне может пропасть, — вставил Родин. — Животные от усталости тоже не едят, только пьют…

—.. водку, — подхватил Кузя. — Налетай, ильинцы!

— По очереди, — громыхнул начальственно Бобров, — не толпись. Копалкин, не копайся, не оправдывай свою фамилию.

Иванов приготовил бутерброды, штыком откупорил консервы. Кузя нервно потер сухие руки:

— Начнем торжественный ужин. Позвольте бокал шампанского, то бишь кипятку. Ника, посторонись, не то ошпарю, и человечество лишится великого художника.

— Товарищ лейтенант, — спохватился Иванов, — поешьте с нами, чаек вскипел.

Бельский молчал, слепив ресницы.

— Спит.

— Будить надо — сколько времени горячего не видели.

— Не сплю, — сказал Бельский. Повисло неловкое молчание, нарушенное самим лейтенантом. — Задумался немного… Карту новую дали…

— И что ж из этого? — осторожно спросил Иванов.

— Так… ничего. В Московской области мы еще…

В землянку вошел высокий, плечистый боец в новенькой, отлично сшитой шинели. Щурясь на карбидный фонарик, он быстро огляделся, подскочил к Быкову.

— Товарищ старший лейтенант! Восемнадцать красноармейцев прибыло в ваше распоряжение.

— Добре. Сейчас разобьем по взводам.

Быков поднялся для отдачи соответствующего распоряжения. Высокий боец щелкнул каблуками хромовых сапог:

— Товарищ командир, небольшая просьба.

— Слушаю.

— Прошу поручать мне самые трудные задания.

Быков удивленно поднял брови, морща лоб.

— Ваша фамилия?

— Сержант Панов.

— Ребята, да ведь это Вовка! — пискнул не своим голосом Копалкин.

— Он самый.

— Вовка, здорово!

Одноклассники, радостные, возбужденные, окружили Панова, хлопали его по плечу, Кузя от избытка чувств даже обнял его.

— Откуда ты взялся, кость тебе в горло?

— Ну чего пристали к человеку? — вмешался Иванов, — Устал небось. Садись, сынок, сейчас чаек спроворим.

К Быкову, который с интересом наблюдал происходящее, подошел Бобров:

— Товарищ командир, это наш одноклассник. Вовка… Панов, то есть, и мы все очень просим, чтобы его зачислили в наш взвод. Правильно я говорю, ребята?

— Точно.

— Конечно, — безапелляционно заметил Захаров, — само собой разумеется.

Панов метнул на него благодарный взгляд.

— Ника, ты что, онемел? — Бобров повернулся к Нике.

Черных меланхолически ковырял пол штыком.

— Я не против…

— Значит, будете воевать вместе, всем классом?

— Если ребята так хотят, — подобрался Панов, — и если вы разрешаете…

Когда командир роты ушел, ребята обступили Вовку. Но он первым делом подошел к Захарову:

— Не сердись на меня, Леонид… помнишь… за драку.

— Чего там, — отмахнулся досадливо Захаров, — теперь не до личных счетов.

— Не сердишься, спасибо… О, у вас и чаишко есть! Сейчас погоняем, сейчас мы его в кружечку нальем.

Панов открыл кожаную полевую сумку, достал складной стаканчик, сбросил шинель.

— Ты прямо как командир, — залюбовались им ребята: — гимнастерочка шерстяная, сапоги, ремень комсоставский.

— Э, чего там, пустяки. А ремень под шинелью ношу — боюсь отберут.

Панов ловко открыл консервы, взял протянутую Ивановым краюху:

— Благодарю.

Панов прихлебывал чай, шумно втягивая воздух.

— Горячий… Да, между прочим, этот птенец Курганов в наряде, что ли?

Ребята нахмурились, Иванов тяжело вздохнул.

— Почему вы молчите? На губе, что ли, сидит?

— На губе у нас пока никто не сидел, — злобно отрезал Ника, — так что тебе предоставляется полная возможность отдохнуть там, хотя ты и сержант.

Панов перестал есть, отставил стаканчик.

— Где… Андрюшка? — глухо спросил он, и светлые глаза забегали тревожно, оглядывая каждого.

— Кажется, погиб твой друг, — подчеркнув слово «твой», отчеканил Ника. — Впрочем, точно не известно.

И Ника рассказал все, что знал.

Панов, потемнев, угрюмо ковырял мозоль на ладони.

— Говоришь, немецкий офицер в лес повел и выстрел был слышен?

— Да. Но, может, он бежал.

— Он же раненый, — заметил Копалкин.

— Где ж ему убежать? — горестно произнес Панов и поник головой. — Он слабенький…

Добровольцы молчали. Копалкин всхлипнул и, застыдившись, усиленно засморкался. Валька Бобров сказал:

— На комсомольский учет у меня станешь… Как там наша Ильинка? Стой, впрочем, ты же… Ты как сюда… Ты же эвакуировался. Как нас разыскал?

— Как видишь, я не в Ташкенте, а здесь. Остальное неважно.

— Так как там, дома?

— Спать я хочу… Куда прилечь разрешите?

Вовка лег на нары, закрыл глаза. Перед ним встало минувшее.

Суматоха, толчея, неразбериха на Казанском вокзале: толпы эвакуированных, занимающих вагоны. Теснота, ругань, слезы. Поезд двигался медленно, подолгу простаивал на полустанках. Жара усиливалась с каждым часом, становилась пыткой. Даже ночь не приносила облегчения. Одежда прилипала к телу, становилась мокрой, скользкой. Ночами Панов выходил в тамбур, закуривал, подставляя голую грудь теплому ветру, вглядывался в темноту, рассматривал крупяные звезды.

На восьмые сутки поезд прибыл на станцию Арысь. Панов вышел на станцию: два-три домика вплотную прижались к полотну, теснимые со всех сторон желто-бурым океаном песков. Ни деревца, ни листочка. Пассажиры угрюмо смотрели в бескрайную, выжженную степь, разглядывали худого голенастого верблюда с облезлой шеей и глянцевитыми плешинами на вздувшихся боках. Верблюд жевал, презрительно кося на людей мутное яблоко глаза.

— Колючки жрет, — заметил пожилой бородач в суконном картузе. — Вот это скотина!

— Доехали до краю земли, жарынь, воды нет, мертвая пустыня.

— Зачем так говоришь! — вмешался бронзоволицый жидкоусый железнодорожник в промасленной спецовке. — Здесь знаешь, какие колхозы есть? Миллионеры. Фрукты, баранина, хлопок — якши. А хочешь купаться, скидай шурум-бурум — и в арык. — Оскалив сахарные зубы, он указал на микроскопический ручеек.

Последняя ночь до Чимкента показалась Панову бесконечной. На третьей багажной полке в полночь раздался хрип. Панов приподнялся на локте. Прямо в лицо ему хлынул алый поток. Умер бородатый старик, тот самый, что с удивлением рассматривал верблюдов. Уже на перроне Панов видел, как снимали с поезда старушку, сердечницу, — она успела закоченеть, рука не держалась на носилках, чертила по песку ломаные линии.

Панов поступил на завод, сдал документы в вечернюю школу. В первые дни он успокоился, решив, что обрел то, что искал, но потом начались душевные муки. Парня точила тоска. Она подстерегала его повсюду — на заводе только и говорили о фронте, рабочие завидовали бойцам, и каждый день директор в обеденный перерыв убеждал молодежь не осаждать военкоматы, а работать на оборону в тылу.

— Эх, сейчас бы на фронт! — мечтательно говорил то один, то другой.