А на улице дует хакас и пылит

и в глаза норовит, обезумевший, вгрызться...

В одеяло - с тобой - с головою - укрыться!..

Тише! Слышишь? Уже ничего не болит.

Все в порядке. Все будет нормально у нас.

Улыбнись виновато, а хочешь - сердито,

только нет! - никогда за окно не гляди ты:

за окном темнота, колотун и хакас.

9.

Телефонная связь через 3-91

32 - и потом... и потом набираю твой номер.

В аппарате мерцает тревожный, прерывистый зуммер,

и в кабине с тобою стою я один на один.

Я добился ответа. Но что ж не идет разговор?

Между нами возникла какая-то вроде препона.

По моей ли вине? По твоей? По вине ль телефона?

Кто такой он, контакт между нами похитивший вор?

В каталажку его! Под расстрел! Электрический стул

подвести под него! Или просто в мешок да и в воду!

Так и надо ему, негодяю, мерзавцу, уроду!..

Он, положим, наказан. А я... до утра не заснул.

10.

Жизнь ты моя цыганская,

все ж в тебе что-то есть...

Улица Абаканская,

дом 66.

Там гостевала девочка

лет двадцати двух.

Взглянешь на эту девочку,

и забирает дух.

Вспомнишь про эту девочку,

и полетит душа

бабочкой-однодневочкой,

кувыркаясь, спеша.

Вспомнишь глаза ее синие,

и поди-назови

девочку не княгинею,

не богиней любви!

Волосы вспомнишь русые,

сыплющиеся на лоб,

кисти, до боли узкие,

и колотит озноб,

словно опять в обнимочку

на неметеный пол,

словно разлучной немочи

час опять подошел...

Прямо вина шампанского

выпить - слова прочесть:

Улица Абаканская,

дом 66.

11.

Я тоже вяжу тебе вещь:

она из рифмованных строчек.

Пусть где-то рукав покороче,

неровная линия плеч,

но ты бесконечно добра,

простишь мне иной недостаток:

ведь лет эдак целый десяток

я спиц этих в руки не брал.

Мне некому было вязать, я думал: уже и не будет, но спицы то ночью разбудят: кольнут, и попробуй-ка спать,

то - днем: в магазине, в метро... И вяжется, вяжется свитер. Слова улетают на ветер, а вещь остается. Хитро!..

И мне ее не распустить, поскольку я слишком поспешно, возможно, - но искренне, нежно спешу по частям опустить

твою неготовую вещь в почтовый огербленный ящик... Такие дела в настоящем. А в будущем?.. Ах, не предречь!

12.

У тебя неполадки на линии. Я билет покупаю, лечу, потому что глаза твои синие я до боли увидеть хочу,

потому что хочу догадаться я, получить безусловный ответ (телефонная врет интонация!) как ты - любишь меня или нет?

Ну, положим, что да. Что же далее? На ответ возникает вопрос. Мы ж с тобою, мой друг, не в Италии, не в краю апельсинов и роз.

Все кругом задубело от холода, каждый жест до смешного нелеп, и молчанье давно уж не золото, а насущный - с половою - хлеб.

Ну, положим что да. И куда же нам? Звякнет, с пальца спадая, кольцо. Нарумянено, ах, напомажено стерегущее смерти лицо.

Вероятно, нести нам положено этот крест до скончания лет... Я уныло, понуро, стреноженно покупаю обратный билет,

и опять неполадки на линии, и опять не пробиться к тебе, и глаза твои синие-синие близоруким укором судьбе.

13.

Мне б хотелось, скажу я, такую вот точно жену. Ты ответишь: да ну? Дождалась. Ни фига - предложеньице! Тут я передразню невозможное это "да ну", а потом улыбнусь и спрошу: может, правда, поженимся?

Почему бы и нет? Но ведь ты - бесконечно горда, ты стояла уже под венцом, да оттуда и бегала. Выходить за меня, за почти каторжанина беглого?! Неужели же да? Ах, какая, мой друг, ерунда!

Ну а ты? Что же ты? Тут и ты улыбнешься в ответ и качнешь головой, и улыбка покажется тройственной, на часы поглядишь: ах, палатка же скоро закроется! Одевайся, беги: мы останемся без сигарет...

14.

Когда бы я писал тебе сонеты, то вот как раз бы завершил венок, самодовольно положил у ног твоих и ждал награды бы за это.

И все равно я был бы одинок, как одиноки в мире все поэты. Ты вроде здесь, но объясни мне: где ты? Я здесь! кричишь ты, но какой мне прок?

Да будь ты в преисподней, на луне иль даже дальше: скажем, хоть в Париже и то была б неизмеримо ближе.

В уютной кабинетной тишине я с образом твоим наедине вострил бы в сторону бессмертья лыжи.

15.

Голову чуть пониже, чуть безмятежней взгляд!.. Двое в зеркальной нише сами в себя глядят.

Может быть, дело драмой кончится, может - нет. Красного шпона рамой выкадрирован портрет.

Замерли без движенья. Словно в книгу судьбы смотрятся в отраженье. И в напряженьи лбы.

На друга друг похожи, взглядом ведут они по волосам, по коже, словно считают дни:

время, что им осталось. И проступают вдруг беззащитность, усталость, перед судьбой испуг.

Рама слегка побита, лак облетел с углов ломаная орбита встретившихся миров.

Гаснут миры. Огни же долго еще летят. Двое в зеркальной нише сами в себя глядят.

16.

Мы не виделись сорок дней. Я приеду, как на поминки: на поминки-сороковинки предпоследней любви моей.

А последней любви пора, вероятно, тогда настанет, когда жизнь моя перестанет: гроб, и свечи, et cetera...

17.

Будешь ли ты мне рада, если увидишь вдруг, или шепнешь: не надо! в сплеске невольном рук,

или шепнешь: зачем ты? и напружинишь зло раннего кватроченто мраморное чело?

Ветра холодной ванной голову остужу и, как оно ни странно, я тебя не осужу:

право же, пошловато, глупо, в конце концов, требовать, чтоб ждала ты призраков-мертвецов.

Раз уж зарыв в могилу, отгоревав-отвыв, ты отошла к немилым пусть - но зато к живым.

Лазарь, вставший из гроба, вряд ли желанен был (мы догадались оба) тем, кто его любил.

18.

Ну вот: "люблю" сказал и в аэровокзал. Ну вот: сказал "хочу" и глядь - уже лечу.

А что же ты в ответ? Ах, неужели - "нет"?

19.

Мы шагаем по морозу в поликлинику за "липой", чтоб хотя бы полнедели безразлучно провести. Бруцеллеза и цирроза, менингита, тифа, гриппа нет у нас на самом деле. Ты нас, Господи, прости.

Головы посыплем пылью для почтительности вящей. Не карай нас слишком строго за невинный сей подлог. Мы, конечно, не забыли: Ты и Мстящий, и Казнящий, но припомни, ради Бога Ты и Милосердный Бог.

Вырос рай под Абаканом: арфы всяческие, лютни...что положено, короче, райской этой c'est la vie. Мы вошли сюда обманом, но простятся наши плутни (мы рассчитываем очень) по протекции Любви.