Женщина погладила Никитку по голове и сказала:

— Молодец, Никитушка, что не о своём только счастье печешься. Доброе это дело — хворых лечить, слабым помогать. Ну, а в тайге теперь ты желанный гость. Как захочешь нас повидать, приходи на эту полянку.. Обойдёшь ель три раза — нас увидишь. А коли домой вернуться пожелаешь, иди в обратную сторону. Да помни, кто четвёртый раз ель обойдёт-медведем обернётся и не сможет среди людей жить.

Поблагодарил Никитка женщину и пошёл вокруг ели в обратную сторону. Только обошёл три раза, глядь — ни терема, ни женщины с мальчонкой. Поклонился в пояс ели и пошел в село.

Так и жил Никитка: по тайге бродил, травы собирал, людей лечил. И медведицу с медвежонком часто проведывал. Вскорости в доброго парня вытянулся: в глазах синь небесная, темные волосы кольцами вьются. Засматривались девчата на парня. Да только он к ним — не очень. Все в лес душой тянется. Смеялись над ним мужики: пора, мол, парня к охотницкому делу приставить, а он всё травку собирает. Богатые вовсе за блажного считали, не раз поучали:

— Сходи-ка, парень, на промысел, добудь медведя — голь прикроешь.

Никитка отнекивался:

— Ни к чему мне это. Богатство через чужую смерть мне не надобно. Тайга, она и добрым делом кормит.

С тех пор махнули на него рукой.

Но вот как-то прошёл слух по деревне: в наших лесах медведица объявилась, а при ней медвежонок. И уж больно у медведя шуба хороша. Кой у кого жадность и заиграла — удумали добыть шубу-то.

Многие охотники, правда, говорили:

— Зачем матку губить, людей, мол, не трогает.

Да их разве слушали. Кричат одно: «Добудем! Убьем! Сегодня не трогает, завтра корову задерёт!»

Собралось с пяток этих крикунов-добытчиков. Ушли в тайгу. А Никита в это время в городе был, травку сдавал городскому лекарю, не знал, что задумали жадные охотники. А как приехал, слышит — шум да гвалт стоит; все бегут в конец села. Никитка за ними. Прибежали. Глядят — везут на телеге те самые крикуны — охотники медведицу, а с ней и медвежонка пристреленного. Сами довольные. И Никита, как увидел, так и обмер. Стал просить:

— Отдайте медведицу!

А на него глаза таращат:

— Ишь чего захотел! Мы добывали, а ему задаром отдай!

Но Никитка не отходит, просит, чего хошь предлагает. Охотнички не устояли, заломили деньгу порядочную. Никитка не перечил. Сговорился с приезжим мужиком, запродал ему свою избёнку со всей рухлядью и деньжата, что от лекаря привёз, добавил, ну и отдал все охотничкам, будь они неладны.

Увёз Никитка к себе медведицу с медвежонком. А люди переглядываются: совсем спятил. Послали досмотрщиков. Всю ночь у Никитки в окнах свет горел да стук из избы доносился, вроде мастерил что-то. Утром увидели все — Никитка два гроба для медведей сделал, и волосы его, что черными кудрями до плеч свисали, словно серебром подернулись. Схоронил он медведицу с медвежонком, взял котомку, перекинул через плечо и подался в тайгу. Вернулся на полянку, обошёл ель три раза. Глянь, на полянке тот же терем стоят, только у крыльца зайчата сидят, лапками глаза прикрыли, плачут. Заглянул Никита в терем — в нем пусто, холодно. Склонил голову, подошел к ели. А та махнула веточками, и почудилось ему, вроде кто шепчет на ухо:

— Не кручинься, Никитушка. Помочь твоему горю можно. Сорви с меня две шишки — одну большую, другую маленькую, кинь в сторону села, сам обойди меня четыре раза.

Но тут вспомнил Никитка слова медведицы: «Кто четвёртый раз ель обойдет — медведем обернётся и не сможет среди людей жить». Однако не стал раздумывать, всё исполнил, как ель указала. Сорвал шишки, кинул в сторону села, обошел ель четыре раза и обернулся медведем…

А тот мужик, что в Никиткин дом переехал, узнал что рядом медведи похоронены, решил с них шкуры содрать — все польза. В помощь соседей позвал.

Разрыли яму-то и обмерли. В ней женщина с мальчонкой похоронены…

Тут шум поднялся, урядник прибежал, власти понаехали — иск учинить хотели. Да утром женщина с мальчонкой исчезли — вроде как их и не было. А на том месте только две шишки и нашли: одну большую, другую маленькую.

Так всё и кончилось. А в соседней деревне женщина с мальчонкой появились. Откуда взялась — никто не знает, говорят, из города жить переехали.

С того времени в тайге медведь объявился. Да не простой, не бурый. Шуба у него серебром отливает. Богатая, говорят. У многих глаза на неё разбегались — все хотели медведя добыть. Да только вышло для тех добытчиков худо: кого с переломанными рёбрами в канаве нашли, кого с головой ободранной под кучей хвороста, а кто и вовсе пропал. Опять из волости приезжали — высматривали, выспрашивали. Охотников на поимку медведя снаряжали. Всё без толку.

Старики сказывали, что с тех пор так и повелось: как залютует какой охотник, станет зверя без меры бить; тут его и приберёт к себе Седой Медведь. Его-то с тех пор Седым прозвали. А так — ничего, ходи, гуляй по тайге. Девчат ведь никто не трогает. Правда, встречали они в тех местах парня красивого, но сколь ни звали, не подходил он к ним. Махнет лишь рукой — идите, мол, собирайте грибы, ягоды.

Старики поговаривали, что он это и был — Седой Медведь.

Через тайгу речушка в Обь пробивается — Тоя, в деревенька на ней — Тойская. Кержаки церковь поставили, а потом монастырь основали — Тоя-Монастырской деревню прозвали. В ней старик Еремей Стоеросов жил Летом землю пахал, зимой короба да корзины плёл. Напилит с осени чурбаков сосновых, по годовому кольцу тонкой лентой дранки наколет, в кипятке подержит, ну и плетёт, Занятие это у нас каждому с малых лет знакомое, только Еремей по-разному плёл: для клубники — ведёрком высоким, для малины — коробком мелким, корзина и в руках удобна, и для глаз загляденье.

Бабы да девки за его работою шибко охотились. А ребятишки вовсе у него пропадали — балагуром слыл, сказочником. Смолоду помотала его судьба по свету: в Барабе (Барабинская степь) у татарина овец, пас, за золотом по Алтаю бродил, довелось и ямщиком по тракту кататься, а в городе большом даже в хоре соборном пел. Начнет рассказывать о том, где бывал, что видал, что от людей знающих слыхивал — вечера не хватало.

Мать какого-нибудь мальчонки придет, зашумит:

— Байки слушает, а поутру не добудишься!

Но другие на неё зашикают:

— Бери, тётка, мальца своего, да нам не мешай!

Баба замолчит. Постоит, постоит, да присядет в уголке:

— Эвон, как складно сказывает!

На другой вечер сама придет, соседку да мужа с собою приведет — народу пол-избы набивалось. Верили аль нет, всё же к Еремею всегда с интересом ходили.

А то соберутся одни мужики: кто медовуху с собой прихватит, кто сальца кусок — угостят друг друга, потом табачок смолят и толкуют меж собой про хлеб да пашню, про жизнь таёжную. Зимой такие посиделки частенько устраивали, а иной раз и летом Еремеевы байки захотят послушать. Старик руками разводил поперву:

— Да занятны ли они вам?! Но мужики в один голос:

— К слову твоему завсегда с уважением, потому как в нем суть наша — мужицкая.

Старику-то лестно — с тех пор и мужикам свои сказки сказывал.

Только однажды сидели так же вот, а с ними Оська Рябов, Рябок по прозвищу. В деревне его недолюбливали — завистливый был и душой ко всему поперёк: увидит на вечёрке — девка парня плясать позовёт, он на смех поднимает:

— Гляди-ка! Паранька за Ванькой все каблуки сбила!

Сосед к празднику жене платок с городу привезет, Рябок по деревне нашёптывает:

— Чего Макар Марью выряжает? Все равно рылом не вышла.

Еремей Оську тоже не жаловал, однако из избы не гнал: «Пущай слушает». Ну, а Рябку завидно, что старик в почете. Сидел, сидел, да и брякнул:

— Враки всё!

— Что всё? — глянули на него.

— Да всё, что сказывал. Он врёт, а мы сидим, рты разинули, уши развесили.

— Так тебя не держит никто, — ответили мужики, — иди подобру-поздорову, другим не мешай.