Дед писал:

«Здравствуй, дорогой мой внук Гриша! С печалью сообщаю тебе, что на свадьбу твою приехать не мог по причине скорбной. Бабушка твоя Татьяна Аполлинарьевна скоропостижно скончалась от инсульта 5 марта 1941 года, за три дня до твоей свадьбы. На похороны тебя не звал и не сообщил эту горькую весть. Живет в народе поверье, что откладывать свадьбы — плохая примета. Но так как человек я старый, то и решил по старинке не смешивать свадьбу с похоронами. Похоронили бабушку на Новодевичьем кладбище, рядом с ее отцом. Трудно мне, Гришенька, сейчас одному. Да и годы мои уже немалые — в июне стукнет 78. А смерть бабушки заметно расшатала здоровье. Один остался, кругом один. Кроме тебя, из рода Казариновых больше никого у меня нет.

Приглашаю вас с молодой женой к себе в гости. Отдохнете на даче, покупаетесь, послушаете наших подмосковных соловьев.

Мой сердечный привет Галине Петровне. Остаюсь любящий тебя твой дедушка Д. Казаринов.

Когда будете выезжать — дайте телеграмму, я вас встречу.

Чтобы не омрачать этим разговором нашу предстоящую встречу, сообщаю тебе, Гриша, что две недели назад я составил в пятой нотариальной конторе г. Москвы завещание на тебя. Все, что мне принадлежит (квартира в Москве, дача в Абрамцеве, автомобиль, библиотека и ценности, а также сбережения в сберкассе № 1763 г. Москвы), после моей смерти будет принадлежать тебе, моему единственному кровному и законному наследнику.

А вообще ты не думай, что я тороплюсь на Новодевичье. У меня еще много незаконченных дел, которые важны для науки и для государства. Да и из роду-то мы, Казариновы, долгожителей. Дед мой, твой прапрадед, прожил сто три года.

Еще раз примите мой поклон и пожелания добра и счастья в вашей семейной жизни.

Жду вас. Очень жду».

Перед глазами Григория как живая предстала бабушка. Высокая, тонкая и почти всегда в черном.

Григорий спрятал письмо в планшет.

— Поедем? — спросил он, глядя поверх головы Га-липы.

— Решай сам.

— Нужно же мне показать деду его богатую наследницу, — с грустной улыбкой проговорил Григорий.

— Постыдился бы.

— Что-то душно. Открой окно.

Галина отдернула цветастую занавеску и распахнула окно. Они вышли в сад. Сели на скамейке под ивой, поникшие струи ветвей которой спускались к самой изгороди. Днем с этого места Днепр был виден далеко. Сейчас, ночью, он напоминал бархатно-черную бездну, усеянную россыпью огней.

— Ты хотел досказать сказку про Днепр, — напомнила Галина, кутаясь в платок.

— Я рассказал тебе про цветики Днепра, а ягодки уплыли в Черное море.

— Что это за ягодки?

— В волнах своих Днепр вынес в мировой океан все радости и печали славянских народов. Много крови и слез пролилось в его воды. Какие только не видел он баталии!..

В соседнем дворе прогорланил петух, испугав Галину. Ему откликнулся другой. По деревне прокатилась разноголосая петушиная перекличка.

Внизу, на Днепре, перемигивались красные маяки. Отцветающий сад дышал застоявшимся духовитым настоем. Григорий встал со скамьи и подошел к плетню, за которым начинался обрывистый спуск к реке, Неслышно ступая, сзади к нему подошла Галина. Снизу тянуло холодком.

— На катере мне в голову пришла одна мысль. — Вглядываясь в темень, повисшую над рекой, Григорий задумчиво продолжал: — Жизнь нас с тобой, Галчонок, будет бросать по морям, по волнам. И все-таки, где бы мы ни были, никогда не будем забывать этот днепровский берег, хату, где родилась ты, и нашу иву.

— Ты романтик.

— А разве это плохо? — Григорий притянул к себе Галину. — Послушай, только не перебивай. Представь себе, что нам по пятьдесят.

— В каком году это будет?

— В шестьдесят седьмом. Давай условимся: что бы с нами ни случилось, в шестьдесят седьмом году придем на эту кручу и поклонимся Днепру.

— А ты не разлюбишь меня старую, седую, пятидесятилетнюю?

— Мы никогда не будем старыми.

— Какое сегодня число? — с нежностью в голосе спросила Галина.

— Двадцатое мая.

— Запомним это число.

Разбудили их рано, на рассвете. В голосе матери, которая постучала в окно мазанки, Галина почувствовала тревогу.

— Галю, открой… Грише телеграмма.

Галина вскочила с постели и, спросонья не сразу нащупав крючок, распахнула окно. Проснулся и Григорий, Слово «телеграмма» сразу смахнуло сон. «Уж не случилось ли что с дедом?» — подумал он.

— «Приказываю немедленно прибыть часть тчк Отпуск прерывается тчк Командир части», — прочитал Григорий.

До конца отпуска оставалось еще двенадцать дней.

— Что же это такое, Гриша?

Григорий ничего не ответил. Он быстро натянул шаровары, на ходу сунул ноги в тапочки, набросил на плечо полотенце и побежал к Днепру.

Академик Казаринов проснулся, как и всегда, между пятью и шестью часами. Сказывались годы.

Постоянное, не покидающее его беспокойство, что еще многое из того, что начато, не завершено, боязнь, что он не успеет передать своим ученикам то самое главное, чего он уже достиг, и то, что пока для пего самого еще только вырисовывалось в смутных контурах, заставляли старика торопиться. И это тревожное ощущение разнобоя между тем, что он может дать науке, и тем, что дает, угнетало академика.

Вот и сегодня не звенел еще Дмитрий Александрович подняться с постели, а мозг уже точила мысль: почему он вчера так резко и так неучтиво разговаривал с заместителем наркома, когда тот почти упрашивал его возглавить сектор физики в Высшей аттестационной комиссии?

Вспоминая подробности этого разговора, академик вдруг словно наткнулся на что-то болезненно острое.

«Война, Дмитрий Александрович!.. И, как видно, она будет большая и грозная… А поэтому многое из того, что нами запланировано, придется отодвинуть в сторону, до лучших времен. Подумайте хорошенько над моим предложением, я позвоню вам завтра». Сказав это, заместитель наркома попрощался и повесил трубку.

Уже двенадцать дней на земле шла большая война. Сданы врагу Брест, Львов… Немцы рвутся к Киеву. День и ночь бомбят Севастополь и Одессу. Черная стрела бронированных полчищ Германии уже нацелена на Ленинград. А где-то почти у самой западной границы у Дмитрия Александровича служит внук, Григорий Казаринов. Последнее письмо от него было в мае. Писал, что женился и очень огорчен, что дедушка не приехал на свадьбу. «Самый молодой из рода Казариновых… — подумал Дмитрий Александрович. Но тут же другая, горькая мысль, как плетью, подсекла первую: — А, собственно, сколько нас, Казариновых, осталось? Двое. Он да я. Убьют Григория на войне, зароют где-нибудь в земле украинской, а меня, старого, отнесут на Новодевичье кладбище… Вот и уйдет в песок род Казариновых». В том, что похоронят его на Новодевичьем кладбище, старик был почти уверен, другой мысли он и не допускал; такой уж ритуал сложился в государстве: полководцы, знаменитые артисты, крупные ученые — почти все они свой последний путь заканчивают на этом старинном московском кладбище. А месяц назад, после похорон академика Острожского, Дмитрий Александрович незаметно отстал от толпы и присел на могильной гранитной плите. Грустные старческие мысли увели его так далеко, что он ясно увидел себя в гробу обложенным живыми цветами. Увидел даже бархатные подушечки, па которых будут в траурной процессии нести его ордена. Отчетливо представил он печальные лица коллег но академии, — по университету, своих учеников — аспирантов, студентов… Даже старенькая вахтерша физфака, которую он знал с первого дня работы в университете, и та представилась в его воображении во всем своем скорбном облике, заплаканная, согбенная.

«Нет… нельзя Григорию погибать, иначе вымрет род Казариновых. Начисто вымрет…»

Дмитрий Александрович посмотрел в распахнутое окно, за которым мягко шелестел буйной зеленью вал цветущих лип, вершины которых доходили почти до пятого этажа. Окно кабинета выходило в тихий переулок, где первыми утренними звуками были шаркающая по асфальту метла дворника да звонкое цоканье стальных подков серого, в яблоках, тяжеловоза, впряженного в огромный хлебный фургон — на первом этаже дома находилась булочная.