Дмитрий Александрович чутко прислушался к звукам, вплывающим из переулка в кабинет, но, как и вчера, не услышал привычного в этот час шелеста дворничьей метлы, «Опять напился, старый бедолага… Опять вечером будет звенеть медалями за Порт-Артур и утирать рукавом рубахи слезы…» — подумал Дмитрий Александрович, и в тот же миг его ухо уловило цоканье подков могучего битюга. В постепенно нарастающих звуках ему даже померещилось отчетливо выговариваемое: «Война, война, война…»

И это ритмично нарастающее цоканье лошадиных подков быстро подняло старика с постели. Облачившись в теплую пижаму, он помахал в воздухе длинными худыми руками и подошел к окну. Огромный хлебный фургон, в который был впряжен тяжеловоз, вплывал в арку дома.

Всегда чистенькая мостовая последние дни выглядела захламленной. Старый дворник ушел в загул… На темно-сером асфальте белели окурки, валялись клочки оберток от мороженого и обрывки газет. С рекламной тумбы свисали клочья афиш.

Тихий переулок выходил на Садовое кольцо, откуда доносился равномерный гул непрерывно движущихся колонн грузовых машин.

«Началось… Началось страшное…» Казаринов подошел к столу и зачем-то принялся читать санаторную путевку, на которой были напечатаны правила поведения и режима больного, находящегося па лечении. Через два дня Дмитрий Александрович должен выехать в Кисловодск. Путевку академик получил двадцатого июня, за неделю до отпуска. Пятого июля он должен уже прибыть в Минеральные Воды, а оттуда электричкой или автобусом — в Кисловодск. «Севастополь бомбят, Одессу бомбят, было уже несколько налетов на Новороссийск. А это рядом с Кисловодском. Чего доброго, вместо Новодевичьего кладбища засыплет известняком где-нибудь у подножия Красных камней или Храма воздуха…»

Телефонный звонок резко оборвал мысли Казаринова.

Он только успел подумать: «Это еще что?! Так рано мне уже много лет не звонили». Но тут же, поднося трубку к уху, сам себя усовестил: «Война, академик, война!..»

Звонил секретарь парткома завода, коллектив которого в октябре 1937 года выдвинул академика Казаринова кандидатом в депутаты в Верховный Совет СССР. Последний раз Дмитрий Александрович был па заводе накануне Первого мая, сидел в президиуме торжественного собрания. Рядом с ним сидел секретарь парткома Парамонов.

Голос Парамонова Дмитрий Александрович вначале не узнал: с таким надсадом говорят или сильно простуженные люди, или люди, сорвавшие голос на крике.

Парамонов был краток. Вначале он извинился за ранний звонок, потом попросил разрешения заехать.

— Когда вам удобно? — спросил Казаринов.

— Я могу быть у вас через пятнадцать — двадцать минут, — послышалось из трубки.

— Рад вас видеть, Николай Георгиевич. — Казаринов сказал Парамонову свой адрес и повесил трубку.

Звонок взбодрил старика. Расслабленность в теле, тягучесть мыслей как рукой сняло. Давно он с такой поспешностью не брился и не одевался. Домработница Фрося, которая всегда в этот утренний час сборов Дмитрия Александровича крутилась рядом с ним, на этот раз еле успевала поворачиваться.

— Фросенька, война!.. Война, Фросенька!.. — раздавался в просторной ванной голос Казаринова. — Смочи полотенце кипятком покруче, хочу сегодня подразгладить на щеках колдобины и рытвины. Ко мне едут люди с завода, по важному делу едут…

Закончив бриться, Казаринов надел свой лучший костюм, повязал галстук и не успел как следует расчесать перед зеркалом белые как снег, волнистые, еще густые волосы, как в коридоре раздался звонок.

Приехал Парамонов. Не таким он был на торжественном собрании два месяца назад. Вид у Парамонова был усталый, его и без того впалые щеки ввалились еще глубже, серый пиджак спортивного покроя сидел на нем более чем свободно. Он долго и старательно вытирал подошвы ботинок о циновку, лежавшую у дверей в коридоре, и ждал, когда Дмитрий Александрович пригласит его пройти в квартиру.

— Уж не заболели ли, Николай Георгиевич? Вид-то у вас… Или замотались? — Академик, сделав шаг в сторону, уступил Парамонову дорогу и показал на широко распахнутую дверь: — Прошу.

В кабинете Парамонов еще раз окинул взглядом с ног до головы высокую подбористую фигуру старика, который в новом черном костюме-тройке и белоснежной льняной сорочке выглядел торжественно и даже празднично.

— А вы, Дмитрий Александрович, чтобы не сглазить, прямо как целковенький новенький. Можно подумать, в театр собрались.

По седым усам академика пробежала не то ухмылка, не то улыбка укоризны.

— На Святой Руси, Николай Георгиевич, в лучшее одевались не только на пир да на гулянье, но и когда на смерть шли. Вам не приходилось видеть, как одеваются во все чистое и лучшее старики, когда чувствуют, что приходит смертный час?

— Не приходилось, Дмитрий Александрович, я человек городской, — словно оправдываясь, что так неловко пошутил, ответил Парамонов.

— А я видел. И понимаю стариков. В мои годы ко всему нужно быть готовым: и к застольной здравице на пиру, и к гражданской панихиде. — Казаринов сел в кресло напротив Парамонова и, круто повернувшись к распахнутой двери, крикнул в коридор: — Фрося!.. Нам бы по чашечке кофейку!

— Нет-нет, спасибо, Дмитрий Александрович, я всего на несколько минут. — Парамонов засуетился и встал. — Мне через полчаса нужно быть в райкоме партии. Я к вам с вопросом, о котором нельзя говорить по телефону.

— По делам депутатским?

— Как к депутату и как к лучшему и давнишнему другу завода.

Фрося бесшумно вошла в кабинет и молча поставила на журнальный стол сахарницу и две чашечки дымящегося кофе, на что ни гость, ни хозяин не обратили внимания.

Парамонов снова сел и, глухо откашлявшись, заговорил:

— Сегодня ночью в Московском городском комитете партии состоялось совещание. На нем были — секретари Московского областного, городского и районных комитетов партии. Были приглашены и некоторые секретари парткомов крупнейших заводов и фабрик Москвы.

Только теперь Казаринов заметил темные круги под глазами Парамонова. «Наверное, не спал ночью, а е утра уже на ногах», — подумал Дмитрий Александрович.

— И что же вам сказали в МК? — воспользовавшись паузой, спросил Казаринов.

— В МК нас ознакомили с положением на фронтах. Потом ввели в курс мероприятий, разработанных Центральным Комитетом и Государственным Комитетом Обороны, по усилению обороны страны. Особым вопросом стоял вопрос защиты Москвы.

— Каковы же конкретно эти мероприятия? — спросил академик, и Парамонов заметил, как в крепких и жилистых пальцах старика хрустнул карандаш.

Парамонов ждал этого вопроса.

— Центральный Комитет партии считает необходимым срочно начать формирование добровольческих дивизий народного ополчения из лиц непризывного возраста и освобожденных от воинской обязанности.

Казаринов встал.

— Чем могу быть полезен, Николай Георгиевич?

Словно не услышав вопроса академика, Парамонов продолжал:

— Всю изначальную работу по формированию добровольческих батальонов, полков и дивизий народного ополчения Центральный Комитет поручает партийным организациям заводов, фабрик и учреждений Москвы. А поэтому…

Парамонов хотел сказать еще что-то, но его перебил Казаринов:

— Я понял вас. И спрашиваю еще раз: чем могу быть полезен? — Слова академика прозвучали как приказ старшего.

Парамонов понял, что лишние слова и объяснения уже начинают раздражать Казаринова.

— Сегодня в семнадцать часов на центральной площади завода состоится общезаводской митинг. Вопрос будет стоять один: формирование батальонов народного ополчения из рабочих завода. Прошу вас выступить.

Академик скрестил кисти рук, хрустнул суставами пальцев, прошелся по кабинету, зачем-то закрыл, потом снова распахнул окно.

— Без пятнадцати пять я буду на заводе.

— За вами придет машина.

— Я приеду на своей. — Академик посмотрел на часы. — До встречи на заводе.

Казаринов пожал Парамонову руку, а когда закрыл за ним дверь, то еще некоторое время стоял в коридоре, прислушиваясь к звуку спускающегося лифта.