— Да разве ж я не хочу быть с тобой? Но ведь начала я работать там, не бросать же мне дело недоделанным. Да и признаться, боялась я совсем другого, да все не решалась сказать. Думала — обидишься.

— Что такое?

— Что? Как только переступила я порог вашего дома, поняла — не любит меня твоя мать. Еще до свадьбы доходили до меня слухи — не по вкусу пришлась ей сноха, а теперь я и сама убедилась в этом. Вечно всем недовольна, ничем ей не угодишь.

— С чего это ты взяла! — вздрогнул Петр и приподнялся на локтях. Зная, что мать еще до свадьбы не любила будущую сноху, Петр очень боялся, что они возненавидят друг друга, и жизнь в доме станет невыносимой. — Мать, действительно, немного строга, такой уж у нее характер, сама понимаешь, как она тебя ни люби — не родная мать — свекровь. Пока что вы чувствуете себя чужими, так всегда бывает вначале. Вот, даже у нас с тобой разные взгляды на некоторые вещи, что же тогда говорить о матери, ведь это старый уже человек. А в каждом доме, как говорится, свои законы, привыкнешь и ты. Вот погоди, родится внучек, станет резвиться возле нее, водой вас не разольешь.

— Дай-то бог, Петя! — сказала с облегчением Нонка. — Это и была одна из причин, что хотела быть подальше от дома. Думала я: надо рано или поздно отказаться от фермы, вернуться домой, надо, но лучше попозже, когда привыкнем с свекровью друг к другу — и она ко мне, и я к ней.

— Ты не беспокойся! — опустил Петр голову на подушку. — Все уладится. Завтра оставайся дома, а я схожу за твоими вещами.

— Нет, Петя. Я поработаю еще месяц-два на ферме, Не могу же оставить старика одного.

— Ни единого дня!

— Но…

— Говорят тебе! — гневно вскричал Петр. — Не о чем больше и разговаривать!

Нонка легла и отвернулась, не сказав ни слова.

Утром Нонка встала с тяжелой головой, бледная, усталая. Умылась ледяной водой и принялась готовить завтрак. С Петром не перемолвились ни словом. Вскоре пришли за ним из правления, и он, поев наспех, ушел, бросив на нее пристальный взгляд, не сказав ни слова. Вышел на двор и свекор. Нонка убрала комнаты, взяла с собой все, что было нужно, и спустилась вниз. Свекор вытаскивал из-под снега дрова и бросал их под навес.

— Уже идешь, дочка?

— Иду, отец.

— Сегодня немного запоздала, чай? — выпрямившись и задрав голову, Пинтез посмотрел на небо.

Нонка улыбнулась через силу.

— Ну что? Опоросились?

— На днях ждем.

— Ладно, ладно. Ты смотри уж, чтобы все было как следует.

Нонка вышла на улицу.

Дед Ламби встретил ее, весь сияющий. Утром Зорница принесла двенадцать поросят. Все живы-здоровы. Хорошо, что Дамян пришел рано утром и помог.

Нонка надела халат и вошла в свинарник. Дамян устилал мягкой соломой ящик. И он сиял от радости. Его добрые серые глаза улыбались.

— Поздравляю, Нона!

Она заглянула в бокс. Зорница лежала с томными глазами, тихонько похрюкивая. Поросята, все одинаковые, беленькие, как снег, с розовыми пятачками, словно обезумев от голода, яростно сосали. Нонка взяла одного и поцеловала в глазки. Дед Ламби и Дамян засмеялись.

— Надо им зубки обломать.

— Дамян уж обломал.

— И еще ящиков приготовить.

— Ящиков достаточно. Я принес утром из деревни, — сказал Дамян. Если что нужно, скажите, достану.

Нонка посмотрела на него и подумала: «Какой он хороший, Дамян».

Через два часа начались схватки у другой свиноматки. Подложили в печку дров, и в свинарнике стало очень тепло. Работали молча. Нонка принимала, а мужчины помогали. Восемь поросят родились благополучно. Осмотрели их, взвесили и только в сумерки пошли отдохнуть в Нонкину комнату.

Вдруг кто-то сильно хлопнул дверью. Дед Ламби вышел посмотреть, кто пришел.

— Окунул в дезинфекцию ноги, не беспокойся! — сердито сказал пришедший.

Нонка узнала голос Петра и побледнела.

— Нона, посмотри-ка, кто пришел! — кричал из сеней дед Ламби. — Пожаловал, наконец, к нам. Ну, милости просим, милости просим.

— Как никак, жена ведь здесь.

Увидев Дамяна, Петр приостановился на пороге, и в его глазах сверкнули зеленые огоньки. Нонка смущенно подвинула ему стул, а дед Ламби совсем некстати продолжал за его спиной:

— Будто зарекся — к нам ни ногой. Не уважаешь ты нас, парень, не уважаешь. Садись! Чего стоишь? А у нас сегодня ровно двадцать поросят… — посмотрев на Нонку, он запнулся, — Нона, что с тобой? Тебе плохо?

— Забирай свои вещи и пошли! — глухим голосом сказал Петр, и лицо его вытянулось.

Дед Ламби и Дамян переглянулись, а Нонка отступила на шаг.

— Пошли!

Нонка стала одеваться трясущимися руками.

— Ты зачем это пришел? А ну, отвечай! Забираешь ее с фермы? — набросился дед Ламби на Петра. — А ну, убирайся! Тоже еще! Нашелся хозяин. Сию минуту убирайся и не смей тревожить ее понапрасну.

Петр посмотрел на него, слегка прищурив глаза.

— Не твое дело!

— Не запугаешь! — кричал старик. — Жаловаться буду, пойду к Марко, к Ивану Гатеву. В партию пойду. Виданное ли дело — забирать человека с фермы.

— Куда хочешь, туда и иди. И довольно тявкать.

Дамян, молчавший до сих пор, вмешался в разговор:

— Нехорошо, Петр, нехорошо!

— Плохо ли, хорошо ли — мое дело.

— Не только твое, не только.

— Не за советом пришел — за женой.

Дамян медленно поднялся, встал против Петра, на голову выше его. На щеках вспыхнул румянец, губы дрогнули.

— Сейчас мы не справимся без Ноны, не можем ее отпустить. Ну а потом… там видно будет.

Петр отошел к двери, и в глазах его снова вспыхнули зеленые огоньки. Кашлянув, он хрипло проговорил:

— Ты можешь командовать своей женой, моей: — командую я. Понятно?

— Слушай, парень! — Дамян, тяжело ступая, подошел к нему. — Никто твоей женой не командует…

— Петя! — вскрикнула испуганно Нонка и встала между ними. — Вы что… не ругайтесь. Идем!

Петр резко повернулся и вышел.

Старый Пинтез лущил кукурузу прямо в миску. Этим он занимался каждый вечер — готовил к утру зерно для кур. Когда Нонка с Петром вошли, он поднял на них глаза и спросил:

— Ну, как поросятки? Устала, небось?

Нонка отвернулась и всхлипнула.

Пинтез положил недочищенный початок в миску.

— Нона, ты что? Никак плачешь? Что случилось? — посмотрел он на жену.

— А я почем знаю! — ответила та с притворной тревогой в голосе. — Кто их знает, о чем они там говорили по дороге.

— А ты что молчишь? — обернулся Пинтез к сыну. — Скажи, что с ней?

Петр, насупившись, опустив глаза и будто не слыша слов отца, сел на табуретку и прорычал Нонке:

— Перестань реветь!

— А вот кочергой как огрею! — гневно крикнул Пинтез и привстал. — Говори, когда спрашивают!

— Да ну, отец! Чего кричишь. Наше дело…

— Что это за дела такие, что до слез доводят Нонку?

— Такие уж. Сказал, чтоб бросила ферму, потому и плачет.

— Бросить ферму? А как же с ее работой?

— Работа везде найдется… — вставила Пинтезиха.

— Ты помалкивай, тебя никто не спрашивает!

— Вот еще! Чужая я что ли? Никто меня, видишь, не спрашивает, — всхлипнула Пинтезиха и высморкалась в передник. — Для того я, видно, вырастила и выкормила сына, чтоб теперь никто меня ни о чем не спрашивал. Нонкино место здесь, дома.

Упершись руками в бока, Пинтез остановился посреди комнаты и постоял так с минуту, не меняя позы, не шевелясь, о чем-то думая. Его седые густые брови нависли над глазами, а усы, тоже седые и красивые, нервно подрагивали.

— Лишить человека любимого дела — все равно что живым закопать, — тихо, как бы про себя, проговорил он. — Не плачь, доченька. Отдохни-ка сегодня, а завтра утречком пойдешь на ферму. И чтоб…

— Ну нет, никуда она не пойдет! — прервал его Петр и пошел было к двери.

— Стой! Ты куда? — властно протянул руку Пинтез. — Ты так это с отцом разговариваешь? Сказано, завтра…