— Можешь что угодно говорить. А я говорю: Нонка останется дома — вот и все! — Петр, сутулясь, смотрел отцу прямо в глаза, упрямо и гневно, как бык.

Впервые Пинтез почувствовал, что он не единственный хозяин в этом доме, что его воле пришел конец. Что-то стеснило ему грудь, он задохнулся, и рука его, протянутая вперед, медленно и бессильно опустилась.

Тетка Колювица первая узнала новость. Забежала к сватам на минутку, и Нонка, грустная и огорченная, рассказала, что Петр запретил ей работать на ферме. Тетка Колювица не очень-то встревожилась, однако для виду поохала, а по дороге домой совсем успокоилась и даже вздохнула с облегчением: «Слава богу, дома теперь будет, а то все люди как люди, только она света белого не видит с этими свиньями».

Дядя Коля собирался куда-то и уже одетый стоял в дверях.

— Ну что сваты? — спросил он. — Нона не приходила сегодня?

— Пришла и больше не пойдет.

— Куда не пойдет?

— На ферму. Петр запретил.

— Запретил ходить на ферму? — попятился ошеломленный дядя Коля. — Ну, а она?

— А она… дома будет сидеть.

Дядя Коля побледнел. Сдвинув на затылок кепку, вытер выступивший на лбу пот.

— Да ты что так побелел весь! Ничего особого не стряслось, — встревожилась тетка Колювица. — Вечно все близко к сердцу принимаешь, а потом жалуешься, что оно у тебя болит. И лучше, что дома будет жить. Пусть теперь другие…

— Ах ты дурья башка! — вскричал вне себя дядя Коля и погрозил кулаком тетке Колювице. Равнодушие, с которым она сообщила ему неприятную новость, взбесило его еще больше, и он старался найти слова пообиднее, но, не находя их, заикаясь от гнева, все повторял: «Дурья башка, балда, дурья башка, балда!» Он метался по комнате, отшвыривая стулья, и все, что попадалось ему под ноги. Наконец, немного успокоившись, он закурил и стал смотреть в окно.

— Боже милостивый, господи, совсем рехнулся. И чего орешь, как бешеный! — сказала тетка Колювица, почувствовав себя наконец в полной безопасности.

— Да как же не кричать-то! Человек губит твою дочь, а ты туда же, еще защищать его. Ведь Нона без фермы — что цветок без воды.

— Ну да, губит…

— И что ты понимаешь своим бабьим умом. Только и умеешь что охать да ахать. С тех пор, как вошла Нонка в их семью, места себе не нахожу. Сердце беду чует, все боюсь чего-то. Сейчас на ферму не пускают, потом еще что взбредет в голову. — Дядя Коля снова надел старый потертый тулуп, который в припадке ярости снял и бросил на лавку. — Натерпимся от зятя! Ну да посмотрим-то. Рано стал когти показывать!..

Он вышел на двор, захватив с собой толстую палку отбиваться от собак, и пошел к Пинтезовым. С Нонкиной свадьбы он ходил к ним только два раза, а они ни разу не переступали порог его дома. Родня, а сторонились, ровно чужие. Дядя Коля не мог не беспокоиться: он знал, что Нонка с самого начала пришлась не по душе Пинтезихе, и это больше всего тревожило его. Злая и заносчивая старуха будет понукать Нонкой, проходу не даст, со свету сживет ее. «Авось, Петр не похож на нее, не даст жену в обиду, не будет во всем слушаться старых…» — утешал он себя.

Но оказалось, что яблоко от яблони далеко не падает. Что он не знает, что ли, сколько труда, забот стоила Нонке ферма, что она душу вложила в это дело.

Всю дорогу дядя Коля думал, как поговорить с Петром, с чего начать, как его образумить, но, открыв дверь и увидев в комнате председателя кооператива Марко и партийного секретаря Ивана Гатева, он понял, что ничем не поможет дочке, потому что оба они были чем-то взволнованы, а комната — полна табачного дыма. Легко было догадаться, что здесь уже давно шел неприятный разговор. Пинтез сидел, потупив голову, на краешке кровати, а рядом с ним примостилась, поджав губы, Пинтезиха с пряжей. Петр и Нонка в смущении встали.

Дядя Коля, оставив палку за дверью, сел на стул и проговорил, чтоб только прервать неловкое молчание:

— А я, кажется, помешал вам.

— Что надо было, уже сказано, — ответил Марко. — Теперь послушаем Петра.

— А я уж все сказал, бай Марко. Не стоит повторять.

Марко наклонился вперед, скрестив руки на груди.

— Послушай, парень! Мы уважаем и ценим тебя, ты отличный бригадир, работящий и способный человек. Есть ли смысл объяснять то, что самому тебе совершенно ясно. Отпусти Нонку на ферму и дело с концом, а то насмех все подымут. Я, признаться, не ожидал этакого от тебя. Считал тебя более честным и сознательным.

— Да чем же я нечестный, бай Марко? — спросил Петр.

— А поступаешь нечестно! — вспылил Иван Гатев, и его громкий, резкий голос всколыхнул густые облака дыма, повисшие над головой. Его маленькие колючие глазки мигали, часто и злобно поблескивая. — Срываешь работу свинофермы. Кооператив вложил в нее столько средств. И в конце концов у нас свой устав, и ты, как член кооператива, должен ему подчиняться. Да где это виданно! Если каждый будет делать, что взбредет ему в голову, что станет с кооперативом? Ты всегда или против решений председателя и других бригадиров, или при особом мнении, все критикуешь их.

— Не могу же я соглашаться с неправильными решениями, — мрачно ответил Петр.

— Так ты умнее коллектива? Да?

— Не умнее; но коллектив-то из кого состоит? — из людей. Могут же они ошибиться.

— Ну и теперь мы, по-твоему, тоже ошибаемся, убеждая тебя отпустить жену на ферму? У тебя неправильное отношение к коллективному труду и к женщине. Тебе бы еще чалму на голове носить.

Петр посмотрел на него исподлобья, и лицо его залилось краской.

— А ты и без шапки сойдешь. Надеть не на что.

Иван Гатев невольно потрогал кепку, но, поняв, на что намекает Петр, вскочил и решительным шагом направился к двери.

— Марко, идем! Нечего с ним разговаривать. Не человек, а гниль!

Шаги обоих мужчин раздались на твердом снегу, и в комнате наступила тягостная тишина. Дядя Коля курил папиросу за папиросой, выпуская через нос клубы дыма. Ему стало жарко, и он расстегнул тулуп и обратился к Пинтезу:

— Ну, сват, не нравится мне все это.

Пинтез, подняв голову, быстро взглянул на него. В глазах мелькнули беспомощность и стыд за все случившееся в доме.

— И мне не нравится, сват! — тяжело вздохнул он, и усы его задрожали. — Такая жизнь пошла, что сам не знаешь, что хорошо, что плохо….

Он хотел было добавить еще что-то, но махнул рукой и вышел на двор. Нонка, всхлипнув, выбежала за ним.

У дяди Коли защемило сердце при виде Нонкиных слез. Хотелось ему все высказать зятю, да что пользы! Раз уж дошло до того, что и отец родной ничего поделать не может, уж лучше молчать. Только поссорятся, и все на Нонкину голову. Однако, выходя, он все же не сдержался и сказал с упреком, обращаясь к Петру.

— Нехорошо все это, так и знай!

— Хорошо ли, плохо ли, но уж дело сделано! — усмехнулся Петр. — Скажешь, не уважаю жену, ее работу. Неправда! Ты не слушай Ивана Гатева. Привык уму-разуму всех учить, а у самого-то его как раз и не хватает. Вычитал два-три слова из газет и заладил все одно и то же. А попробуй только не согласись с ним, сразу набросится: «контра, буржуазный пережиток!» Заладила сорока Якова одно про всякого.

Пинтезиха, которая до сих пор молча пряла, стараясь показать, что не вмешивается в дела сына, положила веретено на колени и, облизнув посиневшие губы, деланно засмеялась:

— Для Нонки стараемся, сват, для Нонки. Чтоб дома сидела, с нами жила. Ты, что требовалось, сделал — выкормил, вырастил. Теперь она наша, под нашим кровом будет жить, наш хлеб есть, мы ей отец с матерью.

Дядя Коля посмотрел на желтую, высохшую физиономию и ненависть горячей волной залила ему лицо. «Она заела Нонку. У, проклятущая!» — подумал он и, как ни старался, не смог сдержаться — снова слова сами сорвались с языка:

— Я, сватья, ей отец, и тяжело мне смотреть, как вы до слез доводите мою дочь! — сказал он хриплым голосом. — Смотрите, если заболеет или что… Все село знает, какою я ее отдал вам. Так и знайте.