И теперь, почти разминувшись с ним, она почувствовала, как сердце у нее сжалось от страшного предчувствия, что она может потерять его навсегда. «Какая я глупая! Да ведь я люблю его, зачем же тогда уходить?» — горько упрекла она себя и вдруг почувствовала, что у нее кружится голова. Потом она вспоминала, словно сквозь сон, как Петр внезапно обнял ее за плечи, как она приникла к его груди пылающей головой, как вырвалась из его объятий и, расплакавшись, бросилась бежать обратно, на ферму…

Дед Ламби присел на скамеечку покурить и погреться на мартовском солнышке. Не успел он докурить папироску, как увидел, что по дороге бежит Нонка. В это время из рощи вышел какой-то мужчина и направился прямо к тому участку, где с утра работала одна из бригад. Дед Ламби заслонил глаза от солнца и увидел сына Пинтеза. «Этот негодяй что-то натворил. Хотел бы я знать, в чем дело!» — тревожно покачал он головой и издали спросил Нонку:

— Почему ты вернулась, Нона?

Нонка поправила платок и постаралась улыбнуться.

— Просто так, дедушка…

— Как, просто так, посмотри-ка на себя!..

— Я змею увидела на дороге, дедушка. Большую такую… испугалась я.

— Змею! — притворно удивился дед Ламби. — Да какие же в эту пору змеи, душа моя! Еще даже и муравьи не повылазили, а ты — змея!

— Ну, откуда я знаю! — сказала Нонка и, пряча от него лицо, вошла в свою комнату.

— Ну-ка, выпей немного воды, чтобы сердце успокоилось! А ведь не к добру увидать змею в эту пору! — сказал ей вслед старик и снова стал раскуривать угасшую папиросу.

Свиноферма находится в самой красивой местности земель нашего кооператива, в «Вязнике». От села до нее около двух километров. Прежде всего надо перейти через какую-то безымянную речку. Это одна из тех маленьких пересыхающих летом добруджанских речушек, которых жители гор даже и не замечают, но в безводной Добрудже они — божья благодать. Такая речка украшает однообразный пейзаж равнины, подобно тому, как красивая и веселая жена украшает дом своего мужа. Как легконогая девушка, бежит реченька по полям, лугам, никуда не отклоняясь, но у самого села преграждает ей путь высокий холм. Речушка хитро обходит его, и вот уж, кажется, она снова готова устремиться вперед, но вдруг, словно устав после долгого пути, замедляет свой бег и лениво и широко разливается.

Воды ее, успокоившиеся и прозрачные, то отливают красноватым цветом от золотистых песчинок дна, то манят глаз пестроцветными отражениями берегов. И нельзя насмотреться на нее, нельзя наслушаться ее тихого журчания, особенно ночью, когда луна и звезды погружаются в прохладную воду. Как раз здесь, где река расширяется, через нее перекинут деревянный мостик. У него много подпорок, как ножек у насекомого, но на них нельзя положиться. Они могут неожиданно отвалиться, и вы бултыхнетесь в воду.

Если с вами не случится подобного несчастья, то вот вы и в «Вязнике». Здесь когда-то был красивый вязовый лес, но румыны его вырубили. Остались только два вяза, два исполина, стоящие на страже по обеим сторонам гладкой, тучной поляны. На каждом — по аистовому гнезду. Осенью улетают в далекие южные страны две семьи аистов с уже подросшим потомством, а весной возвращаются только две пары — дети ли это или родители, неизвестно. Но родословную их помнят еще наши прадеды. Эти кроткие и задумчивые властители добруджанского неба были свидетелями не только истории нашего села, но и всей многострадальной Добруджи. Поэтому они пользуются особым уважением.

Разочарую ли я вас, если скажу, что кроме этих двух вековых вязов с аистовыми гнездами, тучной травы, упоительного аромата и бескрайнего, бескрайнего синего неба в «Вязнике» нет ничего особенного? Во всяком случае наши земляки воздавали должное этой красивой местности. Долгие годы никто не решался скосить траву или пасти скот в «Вязнике». Так и осыпались алые маки, высыхала буйная трава, тосковали до поздней осени душистые ромашки. Наши земляки собирались здесь только по большим весенним и летним праздникам. Устраивали общую трапезу под густой тенью вязов, отдыхали и разговаривали, а молодежь плясала «хоро» посреди поляны. Густую траву покрывали пестрые скорлупки пасхальных яиц и обглоданные кости ягнят, зарезанных, по нашему обычаю, в день святого Георгия. Впоследствии здесь стали праздновать и Первое мая и Девятое сентября[2]. Два года тому назад, весной, когда на вязах появились почки, а ромашки еще не рассыпали по поляне свои белые звездочки пришло в «Вязник» трое: председатель нашего кооператива Марко Велков, известный всем ветеринар Райков и секретарь партийной организации Иван Гатев. Они остановились среди поляны, осмотрели местность, записали что-то в своих записных книжках, потом пошли к речке и долго разговаривали. Через несколько дней в «Вязнике» начали строить свиноводческую ферму. Марко каждый день наведывался к каменщикам, наблюдал за их работой и говорил: «Наша свиноферма должна стать самой лучшей во всей околии, смотрите! Знаете, какой нам был нагоняй от околийского комитета партии за то, что мы еще не построили новой фермы.

Свиноферма вышла замечательно хорошей. Ее выбелили, оборудовали, огородили, а спереди оставили место для фруктового садика. Рядом с общим помещением построили две хорошие комнаты для свиноводов. Когда все это было готово, перегнали сюда свиней из старого свинарника, и свиноферма зажила своей жизнью.

Наши свиноводы — дед Ламби и Нонка — хорошие люди и добросовестные работники. О Нонкиной работе нечего и говорить. Ее слава гремит уже по всей околии. Но и дед Ламби, хотя ему уже стукнуло шестьдесят, оказался работящим и умелым человеком, а при этом крайне настойчивым и честолюбивым.

Дед Ламби — низкий, худой старичок, с жиденькими усиками и хитрыми черными глазами, страшный болтун. Он не ходит, а все бегает — уж такой у него бойкий характер. Свою высокую овечью папаху старик всегда носит набекрень, но не столько из молодечества, сколько из-за небольшого физического недостатка — когда он был маленьким, соседская собака откусила ему ухо, и теперь его папаха вечно сбивается на левую сторону. Он одинок и очень привязан к Нонке. Сперва, правда, все было совсем иначе. Их совместная работа вначале шла далеко не гладко.

Тогда дед Ламби был свиноводом, первым свиноводом нашего хозяйства. Его сын, молодой парень, погиб во время Отечественной войны. Обе его дочери были замужем и жили в дальних деревнях, а старуха, то ли от тоски по сыну, то ли от какой-то болезни, померла шесть лет назад. В это время в селе организовали кооперативное хозяйство. Дед Ламби послонялся денька два в своем опустевшем домике, а на третий — пошел в правление. Глядя, как люди суетятся, вступают в кооператив, сдают скот в общественное пользование, старик почувствовал себя совсем одиноким и лишним.

Войдя в правление, он не сразу решился заговорить с председателем, а остановился за дверью и, только когда все разошлись, подошел к столу. Хотя они с Марком были соседи и, можно сказать, свои люди, дед Ламби почтительно снял шапку, как перед околийским начальником, и спросил:

— Ну, а со мной-то что вы будете делать, а?

Марко был чем-то занят и не расслышал его слов.

— Со мной, говорю, что будете делать? — повторил дед Ламби и часто-часто заморгал.

— Что мы с тобой будем делать? — сказал Марко. — Бросим собакам.

— Да меня, вишь ты, и собаки, небось, есть не станут!

— Ну, говори, в чем дело, Ламби!

— Да что ж говорить-то? Слова мои вот какие: остался я один, как кукушка, и ищу чужого гнезда. Скажи ты мне на милость, вот таких, как я, которые и дела делать не могут и земли у них нет — таких принимаете вы к себе?

Дед Ламби понурил голову и уставился на свою палку.

— Очень уж рано ты подаешь в отставку, дед Ламби. А ну-ка разинь рот да покажи зубы! — сказал кто-то, и все засмеялись.

— Да ты, небось, лучше молодого с работой справишься, — сказал Марко и дал ему подписать заявление.