Моя мать была женщина красивая, но не обеспеченная. Приданого у нее не было, и, разумеется, брак ей не светил.

Она была просто содержанкой крупного королевского чиновника, человека довольно знатного происхождения. Поэтому внешняя сторона ее жизни была великолепна, но основывалась на чрезвычайно шатком фундаменте. К несчастью, душа у нее была пылкая, и она совершила страшную ошибку, непростительную для содержанки: влюбилась в своего господина. От этой любви родились два моих старших брата и я, самая младшая в семье.

Пока был жив отец, все кругом, конечно же, считали маму госпожой и мы жили и воспитывались, как подобает детям из хорошей семьи. Это, кстати, и объясняет, почему я не терялась ни в графском замке, ни в королевском дворце.

Связь их была целиком незаконной, вот почему ей придавался подчеркнуто пристойный вид. И, видимо, отец и мать, увлеченные созданием этой красивой картинки, совершенно забыли о том, что писана она на негодном холсте.

Братья были уже подростками, когда отец был убит. И все, разумеется, сразу закончилось. Как сказали заплаканной маме, будь ты хоть трижды матерью его детей, но если ты всего лишь содержанка, то и место твое и твоих ублюдков на помойке. Семья отца весьма недвусмысленно показала ей на дверь, попутно отобрав все, что, по их мнению, ей совершенно не принадлежало.

Тут-то и выяснилось, что жить нам не на что.

Первенцу, моему старшему брату Жерару, отец, правда, успел выправить дворянство и для фамилии отписать крохотный клочок земли, дающий право на приставку «де». Но четверым жить на доходы, что давала та земля, было совершенно невозможно.

Мама, продав уцелевшие драгоценности, отдала меня и Робера в монастырь с условием, что брата выучат на священника, а со мной разберутся позже, когда я подрасту. Оставшиеся деньги она отдала Жерару, а сама надела лучшее платье, прошлась павой по городу, как в былые времена, и, дойдя до реки, утопилась.

Она была не права с самого начала. Маму сгубила порядочность, совершенно неуместная в ее положении. Она думала, что ее кроткий нрав, искреннюю любовь и благородный характер люди оценят по достоинству и простят ей то, что отец провел ее мимо алтаря. Бедная глупая мама… Скольких таких растоптали и тихо, и прилюдно. Никого не интересуют чувства, важно их документальное засвидетельствование. Обеспечь ей отец поместье и хороший доход, люди, конечно бы, шептались за спиной о ее подлости и продажности, но зато в лицо ни одна собака, ни одна титулованная шлюха не посмела бы оказать ей неуважение. Но матушка была слишком горда, чтобы просить отца об этом. «Она все понимала…» Результат был печален. Видимо, бабушку сожгли слишком рано, и она не смогла научить дочку, как правильно жить.

В прощальной записке мама просила нас лишь похоронить ее рядом с отцом. Интересно, кто бы нам это позволил?

Она была похоронена на кладбище для самоубийц, в неосвященной земле, без всего, что положено католичке в последний час.

Жерар сказал: «Мама подождет, они с отцом теперь мертвы, и для них время течет по-другому. Мы исполним ее просьбу чуть позже».

Это был первый урок для меня.

Быть красивой, конечно, очень приятно, но если ты о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится. Люди могут предать, умереть, отвернуться. Зато вещи, которые принадлежат тебе и собственность которых за тобой официально признана, останутся с тобой. Они надежней людей.

И именно в то время я поняла, что мужчины менее стойки, чем женщины.

Братья не выдержали и сломались. Собственная дальнейшая жизнь перестала их интересовать. Они не хотели бороться. Жерар был слишком беден, чтобы быть дворянином, и слишком благороден, чтобы стать мещанином. Он избрал странное, на мой взгляд, занятие, которое, по его мнению, отвечало его положению, и стал палачом.

Теперь, никто не смог бы его упрекнуть в том, что он, дворянин, опустился до зарабатывания денег на жизнь ремеслом.

Нет, он по-прежнему занимался тем, для чего его готовили: убивал людей.

Пусть не на войне или на дуэли, а на городской площади, и не шпагой или мушкетом, а топором, но какая, в сущности, разница?

Люди его сторонились, как прокаженного, и Жерара это полностью устраивало.

Робер послушно стал священником, не чувствуя в груди ни малейшей божьей искры, призывающей его к этой стезе. Сколько подобных ему… Он был тих и замкнут, но все знают, что священнику и полагается быть таким. Я думаю, со дня смерти мамы душа у него кровоточила день за днем, он был самым добрым из нас.

Прошло несколько лет, и все забылось. Другие события заслонили в памяти людей все, что произошло с нашей семьей. Осталось лишь стойкое настороженное отношение к нам, хотя мало кто помнил, почему это.

Той осенью, в день празднования пресвятой Марии Сентябрьской, когда нас с Робером отпустили на праздник к брату, Жерар сказал: «Вот теперь пора».

Мы дождались ночи, взяли заступы и пошли к часовне, туда, где за оградой были могилы самоубийц. Было тихо и темно.

Жерар, теперь весьма опытный во всем, что касается переправки человека в мир иной, с помощью Робера откопал останки. Платье лучше сохранилось, чем мама, я же говорила, вещи прочнее людей. Робер по всем правилам отпел ее, и мы отнесли маму в склеп к отцу.

Вот теперь им действительно было наплевать на людей, на их глупые правила и обряды. Прав был Жерар, у живых другое время. Никто ничего и не узнал.

Я росла в монастыре, и все ясней мне становилось, что там я не останусь. Добродетель почему-то стойко охраняет лишь дурнушек. Наверное, у нее дурной вкус.

И именно в пятнадцать лет на моем плече появилось клеймо. Этот загадочный момент я обойду молчанием. И не потому, что стыд закрывает мне уста. Просто за все эти годы я убедилась, что правда не интересует никого. В наше время басням верят охотнее, любая, даже самая дикая ложь принимается тем благосклоннее, чем точнее она отвечает запросам слушающего. А проверить сказанное никто почему-то не хочет. Ведь для этого надо думать, делать, шевелиться. Гораздо удобнее принять все, как оно есть. Хотя можно и рассказать, почему бы нет…

Я любила, когда из монастыря меня отпускали к брату. В его доме, полном странных вещей и загадочных трав, я чувствовала себя куда лучше, чем в нашем монастыре, где под внешним благочестием таились те же грехи, что и в миру. Словно я не видела, каким взглядом провожают меня святые отцы, допущенные в этот сестринский рай! Благочестия в их взглядах было ровно столько же, сколько во взоре томящегося на цепи бугая, когда мимо него ведут стадо коров.

В городе тоже отбоя не было от желающих скрасить тяжелую жизнь молодой сиротке. Причем то, что называется общественным мнением, было просто в ярости от моей неприступности, воспринимая это как дьявольскую гордыню и вызов почтенному обществу.

Поведи я себя, как тысячи девиц, сломленных обстоятельствами, все бы с облегчением вздохнули, осудили меня, а потом пожалели – бедная, рожденная в грехе малютка, яблоко от яблони недалеко падает.

Но у меня были собственные планы на то, как сложится моя жизнь, и падать туда, куда пытались спихнуть мою мать, я не собиралась. Местным кавалерам это очень не нравилось.

И однажды погожим днем, когда брат отсутствовал, выполняя свою работу, в его дом заявился влиятельный в городе господин в очень красивой бархатной маской на лице и, подкреплением в виде нескольких лакеев.

Господин был почему-то очень обижен моим отказом принять его покровительство.

Его люди связали меня, отыскали в инструментах Жерара подходящее клеймо, раскалили и впечатали лилию мне в плечо. Обуглилась кожа, шипела, превращаясь в сгустки крови. На глазах чернело под раскаленным железом мясо. Такой боли нет, наверное, и в аду. Зубы мои так сжали засунутый в рот кляп, что его только к вечеру удалось удалить изо рта.

Заклеймив несговорчивую дурочку, господин, довольный шуткой, потрепал меня по щеке и поспешно удалился. Стоящий на страже лакей предупредил, что возвращается домой Жерар.