Прокурор 40-й армии понимающе кивает головой:

   — У меня в практике были дела, когда внешне человека хоть в отряд космонавтов записывай. А когда он своих перестреляет полроты, эксперты говорят: да он псих законченный, это у него с детства.

   — А может, положение у него было безвыходное? — вдруг изрекает Бунин. —Военнослужащий должен исполнять приказ.

Я смотрю на Бунина как на идиота.

   —  Какой, Ваня, приказ? Какому это командиру понадобилось отдать приказ — убить Ким? А?

Бунин упрямо смотрит в стол.

   Мне сделалось тоскливо, как на похоронах. Я прилетел в чужую страну за тридевять земель, чтобы арестовать убийцу Ким. А сейчас у меня возникло ощущение, будто я расследую совсем не известное мне дело, и оно уводит меня в сторону от моей основной задачи. И Грязнов куда-то провалился. Не случилось бы чего. И с одним пистолетиком на рожон особенно не попрешь...

   Бунин теперь старался заглянуть мне в глаза, а я тупо смотрел в пространство.

— Саша, дай сигаретку.

Я вышел из оцепенения.

— Ты же не куришь, Иван.

— Да вот что-то разнервничался...

У Бунина снова стал пропадать голос.

   — Тут такое дело, товарищ Турецкий, — прокурор армии смотрит на меня серьезными глазами. — Сегодня в четыре Зайцев приглашает командный состав к себе в бункер. Проводится небольшой митинг. Вернее, собрание актива: чествуют героев Афганистана. И Ивонин, он в Москве получил Золотую Звезду Героя, должен быть там. Я приглашен. Могу взять вас с собой. В штаб я сейчас позвоню, попрошу разрешения. Поехали?

— Да, — отвечаю, — поехали.

   Мы сидим в довольно тесном кабинете военного прокурора 40-й армии. Час дня по местному времени. За окном жарища. В комнате тоже. Я смотрю в окно: тесные глиняные улочки и длинный современный корпус — светлое здание в семь этажей, около зелень...

   —  Это Центральный военный госпиталь, — перехватив мой взгляд, поясняет прокурор. — Кажется, ничего подобного нет больше не только в Афганистане — на всем Среднем Востоке...

   —  Как мы будем арестовывать этого Ивонина. — ума не приложу. Замкнутый круг какой-то, — говорю я.

   Мы едем в армейском «газике» по раскаленному пеклу. Навстречу летят обшарпанные такси, тянутся потрепанные автобусы, увешанные гирляндами из бумажных цветов, и прокурор армии, глотая желтую пыль, отрывисто поясняет:

   —  Это вот, за площадью, район Дар-Уль-Амман, советское посольство. В крепости... Мусульмане-то воевать за эти годы научились. У американцев и у нас. Обстреливают ракетами центр. По кармалевскому Министерству обороны шпарят. Да и нам достается...

   Он сплевывает несколько раз в окно, и мне кажется, что у меня самого полон рот песку, хрустит на зубах.

   —  ...Вот за июнь террористы организовали шесть взрывов. 13-го бросили гранату в армейский патруль, пятерых наших на куски. 10-го возле штаба армии взорвалась машина, груженная взрывчаткой. Метили в Зайцева, командующего. Ему повезло, — уехал на базу Шиндад... На днях вертолет сбили с корреспондентом армейской газеты Савкиным. Погиб, конечно.

   Мы пересекли торговую часть города в направлении автострады. Узкие улочки, сплошь заставленные лотками. Чего тут только нет. Стараюсь рассмотреть на остановках: вот последние марки японских приемников, рулоны индийских тканей, китайские зонтики. Надо Лане купить такой... Впрочем, как я объясню, откуда такой подарок. Ни она, никто другой в прокуратуре, кроме Меркулова и Пархоменко, не догадывается о моем вояже в Кабул... И тут же холмики изюма, кураги, жареных орехов...

   Корреспондент Савкин... Савкин. Да ведь это его заметки о Дубове мы читали с Меркуловым! А я-то хотел с ним поговорить, расспросить о встрече с Дубовым, Морозовым, Ивониным...

   —  А в самом Кабуле каждое утро находят тела афганских чиновников и офицеров ХАДа, это кабульский КГБ. Да хрен с ними, наши гибнут — вот беда.

Вчера двух наших генералов убили в самом центре Кабула.

   Торговые ряды кончились так же неожиданно, как и появились. Мы въехали на бетонку. Генерал-майор юстиции, сняв фуражку, поутюжил ладонью потный затылок.

   —  Забот хватает. В армии распущенность. Не довольство из-за плохого питания и болезней. Особенно желудочных и гепатита.

— Наркоманов, наверное, много?

Это спрашивает Бунин.

   — Беда, — снова говорит прокурор, — с этим просто беда, да и только. А отсюда и убийства, и изнасилования... обоего пола, поножовщина. Убийства. Между своими вражда. Вот что страшно. Регулярные части враждуют со спецслужбами ГРУ, КГБ и МВД. Стрелки не идут в бой с десантниками из спецназа: те, дескать, в спину стреляют. Разбираться со всеми делами руки не доходят, кадров мало, одни юнцы зеленые. Опытных юристов Горный бережет, сюда их не присылает... А разбираться надо, куда денешься. Особенно если в ЧП вовлечены спецназовцы. Они чуть что — жаловаться. И не куда-нибудь, а по прямому проводу, в Москву. Там у них «мохнатая лапа» — маршал Агаркин и слушать ничего не хочет. За своих заступается. А спорить с ним, все равно, что ... против ветра. Вот ведь дела какие.

  Стальная дверь отходит в сторону. Вниз — по бетонным ступеням. Все глубже, глубже. Входим в узкий тоннель, залитый светом матовых плафонов. Поворот. Еще один. В полной тишине гулко отдаются наши шаги. Подземный ход упирается в герметическую дверь-люк. Она пропускает нас и тотчас захлопывается. Пойди выберись отсюда без помощи охраны. Входим в лифт. И опять вниз.

  Я пытаюсь сосчитать мелькающие отсеки, но сбиваюсь со счета.

  Но вот лифт, мягко ткнувшись в железобетонное днище, замирает. Разъезжаются в стороны стальные двери, за ними—командный пункт армии. Майор что-то сказал в микрофон, и еще одна дверь распахнулась перед нами. Большая комната. Приглушенный свет. Деревянная полированная мебель, ковры, цветной телевизор. Молодые офицеры в парадных голубых мундирах со звездочками Героев Советского Союза покуривали у огромной пепельницы на мощной бронзовой подставке.

И тогда я увидел... нескольких Ивониных. Штук пять. Или шесть. Все они были круглоголовые, с коротким ежиком волос и широко расставленными глазами. У каждого на лице прилепилась улыбка, не открывающая зубов. И все они были серого цвета.

  Люда Корабельникова говорила: «У них не было цвета. Они были серые».

  В это время зажглись яркие люстры под потолком, и тайна этой «серости» перестала быть тайной: при тусклом свете сильный загар производит впечатление серого цвета...

  Лестничную площадку дома «Тысяча мелочей» освещала засиженная мухами одинокая лампочка, поэтому убийцы Ким выглядели серыми...

  «И командир у них Серый»,— ни к селу ни к городу подумал я и увидел «настоящего» Ивонина.

  «Вы задержаны по подозрению в убийстве Ким Лапшой в ночь с 13 на 14 июня». Так я должен был сказать по сюжету своего расследованного дела. Но произнести этого не мог. Ивонин стоял в группе ему подобных и спокойно смотрел мне в лицо. Потом он перевел взгляд на Бунина, что-то сказал офицерам, вытащил из нагрудного кармана металлическую расческу, причесал несуществующую шевелюру и... направился к нам. Остальные пятеро следовали за ним.

— Автомат-то я в газике оставил, — услышал я Бунина. — Он выругался и добавил: — а то пальнуть бы по ним...

  Я посмотрел на Бунина и сильно засомневался, что он мог бы «пальнуть» в кого бы то ни было: большое его лицо было совершенно белым, и по этому блину струйками стекал пот. Да и я, вероятно, выглядел жалким в своей ковбойке и джинсах, с огромным портфелем в руках.

  —   Ну, как там в Москве погода? У нас тут хорошо, тепло. Поговорить хотите, я слышал? Моя фамилия Ивонин. Ну, чего там у вас, выкладывайте, не бойтесь.

  Он удивленно - спокойно смотрит на нас, как будто хочет сказать: «Чего это вы, ребята, такие невеселые?» Нет, это не игра. Кто-то сумел ему сообщить о нашей миссии, но ему на нас попросту наплевать.

  —   У нас с вами, гражданин Ивонин предстоит очень серьезный разговор. Вам придется проехать с нами в военную прокуратуру в Кабул для допроса, поскольку вы подозреваетесь в совершении тяжкого преступления, — выпаливает Бунин, неожиданно обретя нормальный человеческий голос.