Они проползли мимо небольших фургонов, в которых храпели спящие мужчины, женщины и дети. К счастью, с караваном не было собак, и по веской причине: гепардоподобная пума и ласка особенно любили собачье мясо, до такой степени, что все путешественники давным-давно перестали брать с собой собак для путешествия по прерии.

Устроить жилое помещение внутри плотно упакованного груза на нижнем этаже фургона оказалось нелегко. Им пришлось вытащить множество деревянных ящиков и рулонов тканей и ковров, а потом опять разложить их над норой, где они будут проводить свои дневные часы. Выбитый груз с большим трудом вогнали туда, куда он только влез. Кикаха надеялся, что никто не заметит, что раскладка стала не такой, какой была, когда фургон покинет берег реки.

У них имелись две пустые бутылки для санитарных целей, а одеяла обеспечили им довольно удобную постель — пока фургон не покатился утром в путь. Рессор у фургона не было, и хотя прерия казалась довольно гладкой идущему, пешком, в фургоне неровность почвы становилась преувеличенной.

Анана жаловалась на то, что она чувствовала когда находилась замкнутой в камере галеры, но теперь она чувствовала себя погребенной под обвалом. Снаружи температура резко поднималась в полдень — свыше двадцати четырех градусов по Цельсию, но отсутствие вентиляции и близость тел угрожали удушить путников. Им пришлось сесть и уткнуться носами в отверстия, чтобы получить достаточно кислорода.

Кикаха расширил эти отверстия. Он очень не хотел этого делать, так как это увеличивало опасность их обнаружения караванщиками. Однако, пока фургон путешествовал, никто не собирался заглядывать на нижний этаж.

В первый день им почти не удалось поспать.

Ночью, пока караванщики спали, они вылезли наружу и проползли мимо часовых в открытую прерию. Здесь они вымылись в ручье, снова наполнили бутылки водой, справили естественные надобности, которые было невозможно или крайне неудобно справлять в фургоне. Они проделали гимнастические упражнения, чтобы снять оцепенение с мускулов, вызванное стесненными условиями, а также тряской и рывками фургона. Это казалось самой наглой выходкой в мире прятаться прямо под носом, не упоминая уже о ягодицах, тишкетмоаков. Будучи один Кикаха мог чувствовать себя более удобно, более непринужденно. Но хотя Анана особенно не жаловалась, ее не совсем подавленные стоны и брань порядком надоели ему. В этих тесных, замкнутых условиях было невозможно не прикасаться часто друг к другу, но она каждый раз реагировала чересчур сильно.

Она велела ему оставаться на своей собственной половине «гроба», не делать таким очевидным свое тело и так далее.

Кикаха начал всерьез подумывать о том, чтобы предложить ей скрываться от Колокольников самостоятельно или, если она откажется, нокаутировать ее, вытащить из фургона в какое-нибудь место и оставить там. Временами он фантазировал о том, чтобы перерезать ей горло или привязать к дереву так, чтобы до нее могли добраться волки или львы.

Он сказал себе, что это дьявольский способ начать любовный роман.

Тут он спохватился. Да, он так подумал: любовный роман. Так! Как же это он мог влюбиться в такую злобную, высокомерную смертоносную суку?

Мог. Как сильно он не бесился, ненавидел и презирал ее, он начинал ее любить.

В любви для Кикахи не было ничего нового ни в этом, ни в том, другом мире, но никогда — при таких обстоятельствах.

Несомненно, если не считать Подарги, выглядевшей на лицо точь в точь как Анана, и странной, действительно неземной Хрисенды, Анана была самой прекрасной женщиной из всех, кого он когда-либо видел.

Но для Кикахи это автоматически не приводило к любви. Он, конечно, ценил в женщинах красоту, но подвергался большой возможности влюбиться в женщину с приятным характером, сообразительную, с чувством юмора, чем в неприятную и тупую красавицу. Если женщина была всего лишь разумно привлекательной или, наверное, даже заурядной внешности, он мог бы влюбиться в нее, если находил в ней определенные свойства, а Анана была определенно неприятной особой.

Так почему же он испытывал к ней чувство любви бок о бок с враждебностью?

«Кто знает? — подумал Кикаха. — Очевидно, не я. И это само по себе приятно, поскольку я не хотел бы стать для самого себя вкусным и непредсказуемым».

Плохо в этом романе было то, что он, по всей вероятности, будет односторонним. Она могла проявить чувственный интерес к нему, но он был бы эфемерным и сопровождался бы презрением. Она, разумеется, никогда не сможет полюбить лаблаббия. Если уж на то пошло, он сомневался, что она вообще сможет полюбить кого бы то ни было. Господы находились по ту сторону любви. По крайней мере, так говорил Вольф.

Второй день прошел быстрее, чем первый, оба оказались способными проспать больше. Той ночью их загнал на дерево львиный прайд пришедший к ручью на водопой вскоре после прибытия людей. Наконец, когда часы шли, а львы не проявляли ни малейшего желания брести восвояси, Кикаха впал в отчаяние, скоро станет невозможным прошмыгнуть обратно в фургон.

Он сказал Анане, что им придется слезть, и попытаться припугнуть больших кошек.

Как обычно, у Кикахи имелся новый мотив, кроме очевидного. Он надеялся, что если Анана имеет какое-то припрятанное или имплантированное в тело оружие, то теперь она откроет его. Но у нее его не имелось, либо она считала ситуацию недостаточно отчаянной, чтобы воспользоваться им. Она сказала, что может, если пожелает, попытаться отпугнуть этих чудовищ, но намерена оставаться на дереве, пока они не уйдут.

— При обыкновенных обстоятельствах я бы с тобой согласился, — признался он, — но мы должны в течении ближайшего получаса вернуться в фургон.

— Я не должна, — огрызнулась она. — Кроме того, ты не подстрелил нам ничего на обед, прежде чем мы вернемся. Я не хочу провести еще один голодный день в этом гробу.

— У тебя там имелась масса сушеного мяса и овощей, — возразил он.

— Я весь день голодала, — ответила Анана.

Кикаха принялся спускаться с дерева. Львы, казалось, не обращали на него ни малейшего внимания, но один самец взметнулся в воздух и его лапа с длинными когтями прошла в шести дюймах от ноги Кикахи.

— Они, кажется, не намерены пугаться, — заметил он. — И иной раз бывают, но сегодня, ну…

С высоты дерева даже в лунном свете он мог разглядеть часть каравана. Вскоре луна ушла за монолит и за ней с востока последовало солнце. Караванщики начали просыпаться и развели костры. Возникла суета с приготовлением завтрака, а затем лагерь начали сворачивать. Вскоре множество колоритных солдат в деревянных шлемах с длинными перьями, в алых стеганных кирасах-тегиняях, в юбках кельтах из зеленых перьев и окрашенных в желтый цвет легинах вскочили на коней. Они образовали полумесяц, внутри которого шествовали мужчины и женщины, несшие котелки, чайники, кувшины и другие столовые принадлежности. Они направлялись к водопою.

Кикаха застонал. Ему случалось иногда перехитрить самого себя, а это мог быть один из таких случаев.

Не существовало никакого сомнения относительно его выбора, будет намного лучше столкнуться лицом в лицу со львами, чем оказаться захваченными в плен тишкетмоаками. Хотя он, возможно, и сумел бы уговорить их не выдавать его тевтонам, но он очень сильно сомневался в этом. В любом случае он не мог позволить себе положиться на их милость.

— Анана, — сказал он. — Я двигаю на север и двигаю быстро. Ты идешь со мной?

Она посмотрела вниз, на большого льва, выгнувшего спину у подножья дерева и уставившегося вверх огромными зелеными глазами. Его пасть была широко открыта. Четыре клыка — два верхних и два нижних — казались длинными, как кинжалы.

— Ты, должно быть, рехнулся, — сказала она.

— Ну, и оставайся, если хочешь. До скорого, если вообще когда-нибудь встретимся.

Он начал спускаться по другой стороне дерева, подальше от льва. Огромный зверь поднялся и зарычал, а потом поднялись другие и направились к приближавшимся людям. Ветер донес их запах.