— Надо ли понимать так, что ты вместо того, чтобы убить это чудовище, беседуешь с ним? — опередил меня Дзеолл-Гуадз. — Может быть, ты и сам — вургр?! Позволь мне взглянуть на твою шею, нет ли там «поцелуя вауу»!

В обиходе зигган нет слова «поцелуй». Как нет в их обиходе и самого обычая обмениваться лобызаниями. Суровый, грубый народ, они не знают подобного проявления нежности ни к детям, ни к женщинам. Поэтому я погрешил против истины, переведя таким образом местную идиому «неглубокий укус»…

— Я ниллган, — сказал я, усмехнувшись. — И могу позволить тебе осмотреть лишь мой зад.

— И где же ты его скрываешь? — наседал жрец.

— Что ты имеешь в виду? Зад или вургра?

Шпион Штирлиц, если верить любимцу всех вождей и народов камараду Семенову, был мастер по смене пластинки в беседе. Как он там говаривал — про себя, естественно? Важно войти в разговор, но еще важнее — выйти? Черт, поручиться за точность цитаты я уже не мог, не помнил… Зато отлично помнил историю про Алкивиада, тоже порядочного раздолбая, и его собаку. Так вот, эта ракалия Алквиад отсек своей прекрасной собаке замечательный ее хвост. И когда все дружки в один голос пустились оплакивать бедную псину и честить во все корки хозяина, тот, ухмыляясь, заявил: пусть де кроют меня за собачий хвост, а не болтают обо мне чего похуже. Если верить Плутарху, «чего похуже» афиняне могли накопать в избытке… Вот и я, ничтожный эпигон, сменил пластинку, подставив в нашу светскую беседу в качестве новой благодатной темы собственную задницу. И преуспел: неискушенный в полемике Дзеолл-Гуадз купился как мальчишка. Он обиделся и принялся поливать меня изо всех шлангов.

Зато не купился Элмайенруд. То ли по причине своей беспримерной тупости, то ли вообще не следил за развитием сюжета, а только и делал, что неотрывно пялился на покатывавшегося Одуйн-Донгре.

Не в силах сносить его веселья, Элмайенруд захрапел, словно взбесившийся бык, и выпалил в наместника из арбалета. Как ковбой, навскидку. Одуйн-Донгре тоже не подкачал. Он успел выдернуть из-за спины меч и отмахнуться — я даже застонал от наслаждения — и стрела поразила кого-то из императорской челяди. Под своды дворца вознесся жалобный вопль. Этикет полетел к черту, церемония опрокинулась вверх тормашками. Юруйаги накинулись на свиту Одуйн-Донгре, те вмиг отвалили их от своего хозяина, началась резня.

Из «Беовульфа»: «В гневе сшибаются борцы распаленные. Грохот в доме; на редкость крепок, на диво прочен тот зал для трапез, не развалившийся во время боя… крики в зале, рев и топот!»

Я сгреб императора за руку и поволок прочь из зала. Нет более удобного прикрытия для покушения на императора, чем всеобщая неразбериха. Уколоть его отравленной стрелой — а потом свалить все на козни врагов из Олмэрдзабал. Мы уже добрались до потайной двери, ведущей в императорские покои, я нажал скрытую педаль, каменная плита отползла в сторону… Я едва успел отпихнуть императора, и удар тяжелого меча, нацеленный ему в лоб, обрушился на меня. К счастью, вскользь, снимая стружку с прикрытого бегемотьим панцирем плеча. Скорее инстинктивно, нежели сознательно, может быть, на миг утратив самоконтроль от боли, я сделал ответный выпад. И попал. Захрустело, захлюпало. В темноте по-женски истошно завизжали, чье-то тело грузно обрушилось на пол. Я схватил факел, поднес к лицу поверженного врага. Тот умирал, кровь фонтанировала из распоротого живота. Зигганские мечи — страшное оружие…

На нем были черные латы юруйага.

— Падаль, — равнодушно произнес император. — Ты прекрасно с ним справился. Я бы так не сумел. Ты ранен?

— Оцарапан, — пробормотал я.

Этот юруйаг был первым человеком, которого я убил. Первым в жизни. Последним ли? От него разило сырым мясом и дерьмом. «Началось», — подумал я.

Император переступил через агонизирующее тело.

— Поспешим, — сказал он. — Там могут быть еще убийцы.

…семинар шестой. Языки, наречия и диалекты империи Опайлзигг. Мы вдвоем с мастером Сергеем Сергеевичем Погорельцевым, доктором лингвистики, разгуливаем по пустынному, как водится, парку «Саратова-12». Между ровных, ухоженных, подстриженных под канадку кленов, что отчаянно тянутся к бетонному самосветящемуся небу.

— Как вы уже обратили, наверное, внимание, — вещает Погорельцев, — столичный, светский диалект чрезвычайно беден глухими контоидами… простите, согласными. Шипящие отсутствуют совершенно. Взрывные — редкость. Странное исключение из общего правила — название самой империи, где присутствует глухая «п». Есть гипотеза, что это наследие какого-то праязыка, канувшего в Лету.

— Что вам мешает проверить гипотезу? — пожимаю я плечами. — По-моему, с историей у вас не должно быть никаких проблем. В любой момент вы можете извлечь из прошлого достоверные сведения о чем угодно.

— Все так полагали, когда была испытана первая темпоральная установка. Пережили, так сказать, приступ археологической эйфории. Пока темпотехники не обнародовали стоимость одного пуска своего монстра…

— Если это сложно и дорого, тогда за каким же дьяволом туда отправляют меня? Не специалиста, не фанатика той эпохи? Да еще в качестве телохранителя!

— Извините, коллега Змиулан, но вы хотя бы историк. До вас же в Опайлзигг направляли вообще непонятно кого.

У меня на языке прямо-таки вертится вопрос: так какого же, все-таки, хрена?! Но мастер, словно спохватившись, возвращается на излюбленную стезю, к своим контоидам, вокоидам, всяким там аффрикатам.

Между прочим, беседа ведется на том самом светском диалекте. Привнесение в него лингвистических анахронизмов обращает нашу речь в любопытный постороннему слуху сленг. В малолетстве мне смешно и занятно было слушать общение между собой коми-пермяков или, к примеру, молдован. Половина слов — русские, фразы вполне привычным образом сцементированы матюками межнационального общения, и все же ни рожна не понятно…

Семинар двадцать второй, географический. Посреди комнаты — макет материка в масштабе один к трем миллионам. Мастер — или мастерица? — Зоя Борисовна Риттер фон Шеленбург, костюм — белый верх, черный низ, взбитые в педагогическую прическу всех времен и народов седые с голубизной волосы. И даже пенсне на сердитом крючковатом носу! Классная дама расхаживает вокруг империи, тычет указкой в зигганские водоемы, горные хребты и низменности, требуя от нас немедленного их поименования. И все мы, кандидата в императорские бодикиперы, поочередно именуем. Высочайшая вершина империи Аонлдилурллуа — три тысячи метров над уровнем моря, не Бог весть что, конечно. Вполне заурядное по площади водного зеркала озеро Дзэмаимпонринг в окрестностях столицы, но почему-то солевое. Гипотеза — сообщение с океаном через тектонические разломы. С разломами там вообще неплохо, именно они, наверное, и подвели в конечном итоге империю, как говорил незабвенный Макар Нагульнов, «под точку замерзания»… Долина Вульйонри, скотоводство и земледелие. Пропасть Ямэддо, по мнению зигганских географов — бездонная. Тоже, наверное, разлом. Прежние императоры сбрасывали в Ямэддо своих недругов и с любопытством слушали, как долго доносится оттуда вопль жертвы. Небось, и время засекали. Легенда гласит, что во время одного такого научного эксперимента «небосоразмерный властелин Ринзюйлгэл утомил свой бесценный слух ожиданием и отбыл во дворец».

— В тысяча девятьсот семнадцатом году… — монотонно вещает Зоя Борисовна. Мы не сговариваясь производим неконтролируемые телодвижения и звуки. Мастер обводит наши повеселевшие физиономии строгим взором и продолжает: — …до нашей эры страшный катаклизм стер империю с лица земли. В считанные часы материк перестал существовать, поначалу распавшись на отдельные фрагменты вот здесь, здесь и здесь, — указка рассекает макет, словно пирог, по внутренним разломам. — Но и острова пробыли в целости исторически незначительное время — не более года. После чего последовала новая серия толчков, извержений подводных вулканов, которых здесь великое множество, и останки материка погрузились в пучину. Бесследно! — мастер Риттер фон Шуленбург возводит очи горе. — Ибо современные нам архипелаги и острова в этом океаническом регионе имеют более позднее происхождение, по преимуществу коралловое либо вулканическое.