Мастер ждет вопросов. Таковые, по нашему невежеству, не возникают.

— Необходимо подчеркнуть следующее обстоятельство, — объявляет Зоя Борисовна, «утомив свой бесценный слух ожиданием». — Погибший материк Опайлзигг ни к мифической Атлантиде, ни к еще более мифическим Лемурии, Пасифиде или континенту Му, господа ланспасады, никакого отношения не имеет.

«Господа ланспасады» с некоторым усилием изображают на своих каменных физиономиях понимание. Хотя трудно всерьез предполагать, что кто-либо из этой странноватой компании в прежней жизни интересовался проблемами атлантологии. За исключением меня. Было время, когда я вздымал тонны нашей родимой периодики и беллетристики, пытаясь разобраться с историческими корнями одной восточной культуры. Ибо корни эти непостижимым для меня образом терялись в океанской пучине… Выход ценной породы оказался весьма незначителен. Вновь припутался клятый всеми приличными исследователями демон классового подхода и, как поручик Ржевский из анекдота, «все пошлил». Сгоряча я даже двинул напролом к трудам госпожи Блаватской и был близок к цели, когда перед самым моим носом обрушился железный занавес спецхрана… Так вот, континент Му и впрямь был произведен на свет из пальца некоего янки с буйной фантазией, по фамилии Черчуорд, и потому означенным континентом смело можно было пренебречь. Помните детскую считалочку-похабочку? «Один американец засунул в жопу палец…» Атлантида в том смысле, как ее локализовал Платон и, между прочим, «Советский энциклопедический словарь», также отпадала: следы ее таяли в волнах Атлантического океана к западу от Гибралтарского пролива. Под этикеткой «Пасифида» скрывался целый сноп гипотез о затонувших континентах Тихого окёана, носивших знойные имена: Полинезида, Маорида, Гайотида… Все они не годились по определению, ибо материк Опайлзшт царственно распростерся на просторах Индийского океана, причем той его части, где никто, никогда и ничего не искал, а стало быть, и не мог невзначай отождествить его с гипотетической прародиной обезьяночеловека Лемурией.

Кстати, «ланспасадами» в морских уставах девятнадцатого века именовались унтер-офицеры. И не сразу можно допереть, что словечко это происходит от итальянского lancia spezzata, означающего именно то поприще, к которому мы себя активно готовим. Лично я предпочел бы, чтобы нас величали «келерами». Как любого из трехсот охранников Ромула.

Спецсеминар по единоборствам. Самый оживленный и многолюдный. Место действия — просторный, ослепительный зал площадью никак не меньше гектара, который горделиво именуется «Палестра». Его охотно посещают не только «ланспасады», но и просто сотрудники Центра. Впрочем, «ланспасады» обучаются в сторонке. Хотя бы по, той простой причине, что для них это не игра, не времяпрепровождение, а будущая работа. Да и гипнопедическая подготовка у нас, очевидно, не в пример более жесткая. Мастера сменяют друг друга. Мы владеем искусством традиционного японского фехтования на мечах — кэндо, на алебардах — нагината. Готовы применить, не задумываясь, навыки набившего оскомину каратэ, более экзотического айкидо и совсем уж диковинной капоэйры. Когда я по приказу мастера и вопреки собственным ожиданиям вдребезги разнес левым кулаком дюймовую доску, мне снова, в который уже раз, стало не по себе. Это был уже не совсем я… Чтобы пробудить во мне веру в свои силы, мастер приглашает учеников из сотрудников Центра напасть на меня. По двое, по трое. Вдесятером. Им нечего мне противопоставить. Едва начинается схватка, я сразу же угадываю наперед их намерения и вижу, как мне с ними совладать. От переломов, даже от синяков моих противников оберегает лишь то, что я сдерживаю свои контратаки. Честно говоря, не знаю пределов этой пробудившейся во мне силы. Ни разу не бил в полную руку. Здесь нужна злость. Но нет у меня злости на моих потомков. Да и вообще, трудно это — бить человека. Не умею.

— Вспоминаем самурайский удар «паучьи лапы»! — командует мастер Семибратов, исконно русский во всех поколениях, но по духу — фанатик восточных боевых искусств.

И мы вспоминаем. Наши бритвенно острые мечи рубят собачьи головы воображаемых врагов.

— А теперь — «муадалбейм», излюбленный удар Кухулина!

В арсенале Кухулина, если верить сагам, была чертова уйма боевых приемов. Практически все они нам известны. Но мне кажется, что из семинаристов лишь я один знаю, кто такой этот Кухулин…

Семинар по истории Опайлзигг. Мастер прежний — вундеркиндша Нунка. Слушатель — я один. Тут дело доходит до ругани, потому что меня как дипломированного историка, к тому же изучавшего диалектический материализм, выводит из себя, попросту бесит феномен этой странной культуры, судя по всему — достигшей изрядных высот, но не сохранившей ни единого о себе упоминания в клинописях, иероглифах и пиктограммах. Была, да сплыла. И все списано на катаклизм.

— Не совсем так, — возражает Нуна. — При желании можно найти какие-то исторические отголоски в древнейших мифах. То же самое сказание о потопе. После гибели и погружения Опайлзигг на близлежащие материки обрушились цунами. Это не могло остаться незамеченным. А возьмем классический пример — папирус «Потерпевший кораблекрушение». Небесный огонь, в одночасье поразивший семьдесят пять змеев на острове — прямое указание на вулканический взрыв, возникший при распаде материка. Кстати, термин «Змей» имеет в зигганском обиходе особое значение. Это же…

— … не что иное, как точный перевод термина, обозначающего зигганскую провинцию, — нетерпеливо говорю я. — Ну и что? Каким образом они ухитрились так вознестись в одной отдельно взятой стране? В окружении раннего рабовладельчества?

— Но это рабовладельческая империя!

— Послушай, Нунка, — начинаю я вкрадчиво. — А вы, часом, не подмогнули им? Передача технологий, экспорт революции, то-се…

Девочка краснеет. Потом бледнеет. Потом начинает орать и размахивать кулачками. Перемежая вполне понятные мне якобы научные доводы совершенно темными сливами с отчетливой эмоциональной окраской, очевидно — из здешней бытовой лексики, наподобие: «Заугольный комераж! Швейцерозная алеста!..» Точь-в-точь как Ратмир.

В такие моменты она делается особенно привлекательной.

Дальше смутно, урывками. Нечто погруженное в сияющий туман.

Она вопит на меня, а я молчу и таращусь. Мне тепло и хорошо от ее присутствия, и обычный здешний холод, что уже порядком надоел, внезапно начинает отступать.

Видимо, это потепление каким-то образом отразилось на мне, и она тоже умолкает. Мы безмолвно стоим друг напротив дружки и читаем неслышные уху, хитроумно закодированные сигналы в наших глазах. И когда я раскалываю этот код, становится кристально ясным сокровенный смысл посланного мне сигнала, в общем-то с большой точностью совпадающий с тем, что против воли отчаянно посылаю я сам. Но ни за какие горы злата-серебра я не сознаюсь в этом преступлении, ни слова не скажу первым, ни единого шага не сделаю навстречу. Потому что пуще смерти боюсь нарваться на презрительный прищур серых пулеметных гнезд, что у нее вместо глаз, и ядовитое жало, что у нее вместо языка.

Зачем я ей нужен? Кто я здесь? Пришелец, транзитный пассажир, соскочивший с поезда из пункта Ниоткуда в пункт Никуда. Нелепый, неуклюжий, запинающийся о собственные ноги, отверзающий уста только затем, чтобы ляпнуть глупость либо банальность на постыдном, замусоренном самыми чудовищными сленгами языке…

Поэтому первый шаг делает Нунка.

А на втором шаге, все так же молча, прямо над объемной картой империи, она начинает раздеваться. Сперва единым движением прочь юбочку, под которой, как водится, ничего нет. Вернее сказать, есть и очень многое… Когда до меня, тупого ледяного болвана, остается не более полуметра, я погружаюсь в жар преисподней, излучаемой ее абрикосовой кожей.

Из «Гильгамеша»: