В чем же секрет изменения поведения наших мучителей, куда девались их храбрость, сила и назойливость?

Мне кажется, что отгадка изменения поведения комаров не так уж сложна. У каждого кровопийцы небольшой запас энергии, в его распоряжении только те питательные вещества, которые сохранились с детства личиночной жизни. Летом комары черпают силы, питаясь нектаром. К осени же цветов нет. Откуда брать силы? Приходится умерять свой нрав, действовать осмотрительно, по одежке протягивать ножки.

Весна пришла в тугай не сразу. Холода чередовались с оттепелями. Еще в марте выдавались теплые дни, летали насекомые, петухи-фазаны кричали истошными голосами и хлопали крыльями. Постепенно зеленели травы и деревья, а когда на лохе появились крохотные желтые цветы, ветер понес во все стороны чудесный аромат. И он был так силен, что, казалось, в это время и не было больше никаких запахов в тугаях. В это же время неожиданно загудели деревья от множества маленьких песчаных пчелок, самых разнообразных мух, наездников, мелких жучков-пыльцеедов, бабочек. Вся эта разноликая армия ликовала и наслаждалась чарующими запахами сладкого нектара.

Серебристые листья лоха трепетали на ветру, а желтые цветы готовились завязывать будущие плоды. Но в цветах завелись крохотные обитатели. Никто их не замечал, не видел. А они, совсем пигмеи, меньше одного миллиметра, тонкие, стройные, с ярко-красной головкой и такого же цвета полосками на продолговатом тельце крутились среди лепестков, забирались в кладовые нектара, вгрызались в сочную ткань, как раз в то место, где происходило таинство зарождения нового плода, зачатка будущего дерева. Это были трипсы. Но особенные, неизвестные науке. Испокон веков они приспособились жить на этом дереве и вот теперь почему-то набросились на него массой. Трипсы размножались с невероятной быстротой, кишели, и желтые цветы, израненные ими, тихо умирая, падали на землю, устилая ее сухими комочками. Прошла весна. Отцвели цветы пустыни. В укромных местах под корой, в щелках, в норках, в кубышках молодые песчаные пчелки, мухи, наездники, бабочки замерли на все долгое лето, осень и зиму, до следующей весны, до появления новых цветов на лохе. Над землей повисло жаркое солнце. Дремали в зное тугаи, все пряталось в тень, и только ночью шелестела сухая трава и качались былинки от шагов звериных ног.

На лохе давно пора было появляться плодам мучнистым, терпким, чуть сладким, очень сытным и вкусным. Но деревья шумели бесплодными ветвями. Весь урожай уничтожили крохотные трипсы. Наступила долгая зима. Зря взлетали на деревья фазаны. Главный и такой привычный корм исчез. От истощения и голода погибло много птиц, и когда пришла новая весна, уже не звенели как прежде тугаи голосистыми криками расцвеченных петухов. Охотники удивлялись и спрашивали друг друга:

— Что стало с фазанами?

— Куда они исчезли?

— Почему не уродила джида?

Никто толком не мог ответить на эти вопросы, так же как никто не знал, что крошечные насекомые были виновниками гибели прекрасных птиц.

Сколько времени будут бесчинствовать трипсы, есть ли у них недруги и почему они не сдержали армию этих вредителей дерева — никому не было известно. Жизнью крохотного трипса никто и никогда не интересовался. Мало ли на свете разных насекомых!

Желтую пыльную пустыню, окаймленную голыми фиолетовыми горами, совершенно съели овцы. Они уничтожили все, что выросло весной. Остальное засушило знойное солнце.

Воды в наших канистрах мало, путь впереди неясен и поэтому немного боязно: а что, если случится неладное с машиной. Но она, перемахивая через холмы и небольшие распадки, мерно и весело стрекочет мотором. И вдруг неожиданно из-за бугра выглянули ярко-зеленые вершины деревьев. Нам не верится. Не может быть здесь деревьев, а если и есть, то возле них обязательно люди, скот и пыльная земля, выбитая копытами. Но перед нами открывается небольшое ущелье и оазис из древних и высоких ив. Под ним крохотный родник, густая тень, прохлада, влажный воздух. Как мы рады всему этому раю!

Машина, к ней нельзя прикоснуться, такая она горячая, стынет в тени, и уж мы все наслаждаемся. Не беда, что со всех сторон, размахивая длинными ногами, бегут к нам клещи-гиаломы; неважно и то, что несколько тощих комариков заявляют о себе острыми уколами, предупреждая о предстоящей вечерней атаке, всем хочется отдохнуть от пустыни.

Деревья большие, развесистые, на них невольно заглядишься. Многие распластали по земле свои толстые стволы, извиваются, будто удавы. И уж сколько им человек нанес ран топором и пилой.

Беспрестанно напевает иволга. Здесь живет только одна парочка. Певунью никак не разглядеть в густой зелени листьев. А если она и выскочит на секунду на голую ветку, то, заметив на себе взгляд человека, сразу спрячется. Безумолчно пищат птенцы воробьев. Здесь только одно их гнездо. Пустыня голая, еды в ней немного.

Тихо… Но иногда будто загрохочет поезд, так громко зашелестят от порыва ветра листья, а одно дерево запоет тонким страдальческим голосом: какая-то ветка трется о другую и жалобно плачет.

Все проголодались, дружно готовят обед. А мне, водителю, привилегия. Пользуясь ею, я усаживаюсь возле родника. С десяток толстых-претолстых, солидных и, наверное, уже старых жаб шлепается в воду, десяток пар глаз высовывается из воды и уставляется на меня: «Что понадобилось человеку в нашей обители?»

Жабы терпеливые. Вот так, застыв, будут глазеть на меня часами. Но и мне от усталости не хочется двигаться. Подожду здесь, послушаю крики иволги, воробьев, шум листьев и скрип дерева.

Прилетела маленькая стайка розовых скворцов, покрутилась и умчалась снова в жаркую пустыню. Появилась каменка-плясунья, посмотрела на людей, взобралась на камешек, покланялась и — обратно в жару, полыхающую ярким светом.

Родничок — глубокая яма около двух метров в диаметре, заполненная синеватой мутной водой. Один край ямы пологий, мелкий. Через него струится слабый ручеек и вскоре же теряется в грязной жиже. К пологому бережку беспрестанно летят насекомые: большие полосатые мухи-ежемухи, поменьше — тахины, цветастые — сирфиды. Еще прилетают желтые в черных перевязях осы-веспы. Все садятся на жидкую грязь и жадно льнут к влаге.

И все же я пересидел жаб, они почувствовали ко мне, такому неподвижному, доверие. Одна за другой, не спеша и соблюдая достоинство, приковыляли к мелкому бережку и здесь, как возле обеденного стола, расселись спокойные, домовитые. Ни одна из них не стала искать свою добычу. Зачем? Вот когда муха окажется совсем рядом возле самого рта, тогда другое дело: короткий бросок вперед, чуть дальше с опережением, и добыча в розовой пасти. Вздрогнет подбородок, шевельнутся глаза, погрузятся наполовину, помогая протолкнуть в пищевод пищу, и снова покой, безразличное выражение выпученных глаз и застывшая улыбка безобразного широкого рта.

Если муха села на голову — на нее никакого внимания. С головы ее не схватишь. Пусть сидит, кривляется, все равно рано пли поздно попадет в рот.

Страдающим от жажды насекомым достается от жаб, один за другим исчезают в прожорливых ртах. Только осы неприкосновенны, разгуливают безнаказанно и никто не покушается на их жизнь. И не только осы. Вместе с ними неприкосновенна и одна беззащитная муха-сирфидка. Ей, обманщице, хорошо. Ее тоже боятся жабы, и не зря она так похожа на ос.

Как мне захотелось в эту минуту, чтобы рядом оказался хотя бы один из представителей многочисленной когорты скептиков, подвергающих сомнению ясные и давно проверенные жизнью вещи, те противники мимикрии, происхождение и органическая целесообразность которой так показательна и наглядна. Чтобы понять сущность подобных вещей, необходимо общение с природой. Что стоят голые схемы, рожденные в тишине кабинетов, вдали от природы. Как много они, эти скептики, внесли путаницы, ошеломляя простачков своей заумной вычурностью, прикрывающей темноту духа.