И действительно, при Екатерине неуклонно действовал принцип: «…все резолюции в оном [совете] ко апробации Е.и.в. следовать имеют» и — соответственно — «все указы по апробации Е. в. отправлять имеют». Иначе говоря, все постановления Совета становились указами из Верховного тайного совета только после одобрения их Екатериной.

Из проекта указа об учреждении Совета 8 февраля 1726 года в окончательном варианте выпала еще одна фраза, в которой можно усмотреть элемент ограничения власти Екатерины; «Когда случится Нам куды ехать, им (членам Совета. — Е. А.) надобно быть при Нас неотлучно»¹⁴.

Ошибочный вывод об ограничении власти императрицы уже при образовании Совета строится подчас на недоразумениях, невнимательном чтении документов. Например, Б. Л. Вяземский — автор книги о Верховном тайном совете — обращается за доказательством тезиса об ограничении власти Екатерины к указу от 1 января 1727 года, в котором императрица во избежание ссор между верховниками объявляла, что отныне не будет принимать «партикулярные доношения о делах», пока они не будут обсуждены в Совете и на них не будут составлены коллективные «мнения». Этим условием, полагает Вяземский, Екатерина ограничила «отправление своего суверенитета» и «юридически оформила свою несамостоятельность». Однако столь решительное утверждение игнорирует вторую часть этого же пункта указа, в которой сказано, что, кроме как от Совета, «мнений ни от кого принимать не будем, разве кто имеет доношения о таких делах, которые никому, кроме Нас самих, поверены [не] будут», то есть особо важные дела будет рассматривать сама императрица¹⁵.

Эта практика «доношений мимо Совета» непосредственно самой императрице существовала с момента образования нового учреждения. 12 февраля, спустя четыре дня после образования Совета, Меншиков как президент Военной коллегии получил именной указ: «Хотя Мы и определили в Верховном тайном совете консилии, но в которые дни не будем [там], то о важных делах доносить Нам самим, а кроме Нас самих, рапортов и ведомостей никому не сообщать». Если учесть, что императрица практически не присутствовала на заседаниях Совета, такой порядок становился правилом. Подобный же указ получил и Ф. М. Апраксин, президент Адмиралтейской коллегии и член Совета. Еще более решителен указ от 19 августа 1726 года, адресованный командующему группой войск в Персии генералу В. Б. Долгорукому: «Понеже курьеры, посланные от вас, являются прежде всего в Верховный тайный совет, то о важных делах пишите прежде всего Нам, а потом в… Совет и прочие места». 7 сентября 1726 года все командующие и губернаторы получили именной указ, в котором говорилось, «чтоб о всех важных делах писали в Кабинет, и если посылали курьеры, то являться им сначала в Кабинет».

Примечательно, что сразу после смерти Екатерины Совет, ставший регентом при Петре II, отменил этот порядок. Вышел новый указ: «О случившихся новых и важных делах командующим генералам и из губерний губернаторам писать в… Совет, а не в Кабинет, куда ни о каких делах не писать впредь по указу»¹⁶. Через две недели после смерти Екатерины Кабинет был ликвидирован, а кабинет-секретарь А. В. Макаров получил новое назначение.

При Екатерине Кабинет, — говоря современным языком, ее личный секретариат во главе с Макаровым — явно контролировал деятельность Совета, не будучи ему подчинен, что несомненно свидетельствовало о силе екатерининского самодержавия. Создавалось весьма прочное равновесие, позволявшее, не затрагивая основ самодержавной власти, перепоручить помощникам-советникам те функции верховного управления, с которыми не могла справиться Екатерина. А это перепоручение было крайне необходимо, — Верховный тайный совет сразу же окунулся в омут острейших проблем послепетровского времени.

Верховники были единодушны: Петр был велик, но продолжать его реформаторскую политику уже нельзя. В этом они были согласны с генерал-прокурором Ягужинским, который — не случайно я подчеркивал выше — написал свою критическую записку уже 1 февраля 1725 года. Это означало, что спустя всего лишь три дня после смерти великого преобразователя фактически были остановлены его реформы. Таков удел многих реформаторов, мечтавших разом осчастливить людей, в этом непреклонная логика жизни. Да и не могут реформы продолжаться бесконечно, ибо даже при их благотворности это неестественное состояние общества, это период беспокойства, нарушения привычного уклада жизни, это время нестабильности, неуверенности в завтрашнем дне.

А именно стабильности, покоя жаждали оставшиеся без своего властного кормчего петровские сподвижники, чтобы удержать власть, укрепить свое положение, найти компромисс с «боярами». В этом смысле верховники оказались бо́льшими реалистами, чем Петр. Он, обладавший непререкаемой властью и авторитетом, увлеченный грандиозными планами перестройки, ломки русской жизни, мог позволить себе не считаться с реальностью. Его сокрушительная воля, его страстное желание перемен были большей реальностью, чем все, что сопротивлялось его идеям. Он, как и многие реформаторы, находился в плену своих представлений и даже иллюзий о том, что нужно народу, стране, он мог игнорировать неблагоприятные последствия и оценки своих трудов, мог заставить всех делать то, что считал нужным. Но его «птенцы», пришедшие к власти в ночь на 29 января 1725 года, не могли вести себя подобно Петру Великому. Это были другие люди, другого масштаба, других представлений о том, что нужно государству и обществу. Они вкладывали иное, чем Петр, содержание в популярную тогда формулу «государственной пользы». И в своей политике они во многом исходили из реальности, которая им виделась (и справедливо) весьма далекой от «цветущего состояния». Они видели, что разорение крестьян, голод, длившийся четыре года (1721–1724), нехватка денег, общая внутренняя нестабильность делают невозможным и нежелательным продолжение петровского курса экспериментов.

Как известно, политика по своей сути спекулятивна. Во «мнениях», проектах, других документах верховников заметно стремление сгустить краски, когда речь идет о последствиях петровских реформ. Да, недоимки были значительные, но они никогда не достигали даже четверти общего оклада налогов. Да, бежали сотни тысяч крестьян, но ведь миллионы оставались на местах. Да, возможно, прав был Ягужинский, когда, иллюстрируя свои выводы о повсеместном голоде, упомянул о некоей бабе, которая свое дитя, «кинув в воду, утопила». Но вряд ли подобные случаи были широко распространены. Ситуация в стране была, конечно, серьезной, но не столь критической, как стремились изобразить это верховники.

Подчеркнуто мрачная оценка действительности и драматизация обстановки бросаются в глаза, когда читаешь записки верховников осени 1726 года, именно в это время обсуждение податных дел перешло в решающую стадию. «При рассуждении о нынешнем состоянии Всероссийского государства показывается, — пишут Меншиков, Остерман и Макаров в коллективной записке 18 ноября 1726 года, — что едва не все те дела, как духовные, так и светские, в худом порядке находятся и скорейшего поправления требуют». И далее — знакомый по записке Ягужинского — мотив скрытой критики великого реформатора: «И каким неусыпным прилежанием Его и. в. ни трудился во установлении добропорядка во всех делах… и в сочинении пристойных регламентов в надежде, что уже весьма надлежащий порядок во всем следовать будет, однако ж того по сие время не видно». Не только крестьянство «в крайнее и всеконечное разорение приходит, но и прочие дела, яко комерция, юстиция и монетные дворы, весьма в разоренном состоянии обретаются»¹⁷.

Представить результаты петровских преобразований в различных областях неудачными, а общую ситуацию в стране вследствие этого угрожающей было выгодно верховникам. Они использовали критику как средство укрепления своих позиций в это неспокойное время. Сваливая все недостатки политики на покойного императора, они тем самым уходили от всей полноты ответственности за положение в стране.