Я предложил ему с дымчатым, как стекла очков, отчаянием назначить Тео адвокатом по его собственному делу, безнадежному, как Кот в сапогах в замке Спящей красавицы.

Хоть позорное это судилище и проходило так далеко от Корпуса, сколько бурь и бед повлекло оно, следуя маршрутами путеводителя и курсом доллара! Только в первые десять дней после открытия судебного заседания десять неизлечимых (четыре пациентки и шесть пациентов), любивших Тео до безумия, отправились ad patres et cum spiritu tuo.{37} Тео, без чьей-либо помощи и не предохраняясь, обеспечивал обреченным любовную агонию на одре и без отпущения, столь же трепетную, сколь и горизонтальную.

Расточая поцелуи и ласки, он был с умирающими до последнего вздоха в прямом и переносном смысле и врасплох. Он дарил им самый трогательный и воодушевляющий happy end – смерть в любви. А что ему ради этого счастливого конца приходилось сознательно сокращать жизнь пребывающих в агонии – кто посмеет его за это винить в нашем бренном мире, где торговец оружием присуждает Нобелевскую премию мира, отнюдь не выдумав пороха?

Тео, ложившийся обнаженным в постель неизлечимого при смерти, – то было зрелище, пробуждавшее любовь и заставлявшее меня плакать от умиления крокодиловыми слезами и лезть вон из крокодиловой кожи. Дозы цианистого калия, которые он давал в те незабываемые ночи своим транзитным gloria mundi возлюбленным в смеси с другими, менее действенными лекарствами и кальвадосом, открывали перед ними врата вечности, это знают все, а я и в мыслях не держал.

Тео находил именно те слова, самые отборные и сдобренные шоколадным соусом, что каждый умирающий мечтает услышать, стоя одной ногой в могиле, а другой в стремени, даже если он уже не способен отличить автоматический карабин от Энгровой скрипки! Какой непревзойденный драматург!

То, что какой-то присяжный заседатель, не обладающий популярностью утенка Дональда и Пифа, вместе взятых, имел наглость осудить Тео, называя его вдобавок кулинаром, приводило меня в такую ярость, что я готов был съесть собственную шляпу, хотя обычно ношу охотничий берет.

Когда адвокат позвонил с просьбой зачитать свидетельство о рождении Тео, я предъявил ему мою чековую книжку на предъявителя. Таким образом я смог убедиться, что адвокаты ничегошеньки не видят по телефону. Подслеповатая команда!

Выйдя из себя – хоть я и замкнут по натуре, – я потребовал, чтобы он прекратил донимать меня звонками, если все, что ему надо, – просто поболтать. В противном случае я передам трубку мой лошади, которая, кстати, жаждет справиться о здоровье его конька.

Я был очень, очень зол! Адвокат Тео (вот ведь голова садовая и чучело огородное!) оказался дураком на букву «м», не верившим ни в Бога, ни в сосиски по-перигорски. Я весь кипел, слушая, даже без зубочистки, как он толкует мне о своем клиенте. Он был так до-тошен и ре-тошен, что, не будь он адвокатом, ему бы и сапожную щетку никто не доверил.

Мышь по имени Гектор ненавидела его, как могут ненавидеть только мыши. Она советовала мне, едва раздавался голос крючкотвора в телефонной трубке, бежать, подобрав штаны и теряя семимильные сапоги. Она была штучка потоньше парфянской стрелы и при этом попышнее Пышки. Милая моя зверушка! При всей ее застенчивости стены ей всегда были нипочем. Благодаря ей я узнал, что адвокат был еще и заикой почище фарфоровой лавки: его поражал спонтанный паралич языка, проходивший лишь когда он открывал рот. Что правосудие доверило нелегкую и почетную миссию защиты такого преступника, как Тео, этому ходячему риску, выкормышу сераля, который обещал показать, где раки зимуют, лишь для того, чтобы сварить их с укропом, – это было выше моего понимания и выходного пособия!

Но, положа руку на сердце, разве это беззаконие застигло меня врасплох и в ночном колпаке? Разве не было на моем веку, и даже в два ряда, тьмы-тьмущей хирургов, оперировавших ощупью с 3% зрения и в сумерках богов? Разве не было в эти смутные времена легиона врачей (палачей!), не знавших ни в зуб ногой, ни под зад коленом, какие ингредиенты входят в состав прописываемых ими лекарств, и даже не пробовавших коктейля Молотова за завтраком? Покуда число покойников и узников неуклонно возрастало на две изнаночные петли, все врачи и адвокаты високосными рядами по нечетным числам парковались под «кирпичом» с полнехонькими кубышками и рычагами управления в руках!

Каким же надо было обладать терпением, когда боги жаждали и веяло ветром революции при отсутствии материальных претензий! Как мог я терпеть этих каналий, кровопийц и балаболов, не унесенных ветром?

Медицина была мифом, который выдумали охотники за скальпами, будучи не в силах объяснить самозарождение. А что сказать об адвокатах, которые к тому же дали свое имя овощу, не столь эзотерическому, сколь экзотическому? Хорошо еще, что они не бессмертны, иначе пришлось бы Академии приобретать лишние кресла по цене простых кухонных табуреток!

Разве можно было здраво судить Тео после самоубийств Сократа и Мисимы, цикуты и цикады, ары смеющегося и ары рыдающего, после зверского убийства Генриха IV и не менее зверского – Авеля, после весьма подозрительной кончины Золя и еще более подозрительной – дам на вилле Гамбе?{38} Депрессия и декомпрессия одолели меня с места в карьер, как лошадь адвоката, к прискорбию моему, затронутая в этой главе.

Когда министр юстиции позвонил в восемь часов вечера, я было решил, что он хочет продать мне южную половину тропика Козерога. Он был так возбужден!

Но если Тео был Аттилой, за которого держали его судьи, то почему же он не умел ездить верхом? Да и трава в огороде всегда вырастала вновь после того, как он там прогуливался. К тому же, будь все это правдой – а это было ложью со всех точек зрения, – даже на крыше бельведера им ничего не стоило скосить траву, вытоптанную его конем.

До чего унизительно было для меня, цвета медицинской братии и ее сливок с кислого молока, целых двенадцать минут слушать министра, который за все время разговора ни разу, хотя бы из деликатности или на худой конец из политкорректности, не признал, что Сесилия, кисея моя воздушная, – прекраснейшее на свете создание! Он был просто жалким недоумком! Любая мышь, да хоть Гектор, способна была понять в тысячу раз лучше, чем этот тупой министр, любовь, переполнявшую мое сердце, как шампанское чашу терпения. Но разве пришло бы кому-нибудь в голову доверить пост президента республики мыши по имени Гектор, в том маловероятном случае, если бы она согласилась? Ну что за олухи!

Почему должно было колыхать Тео, что на него повесили тысячу убийств, если он знать не знал, о суде? И не говорите, что он свалился с луны, потому что он на нее отродясь не летал. До чего же плохо все они умели считать! И как пошло и мелочно это делали! Что за неучи с языками за зубами! Они пытались оскорбить Тео и поставить под сомнение его труд, тяжкий, как доля бедняка на постном масле. Мафиози! Сборище трутней! Суд присяжных – если верить протоколам, которые передавал мне адвокат, – допустил неслыханную вольность, заслушав показания нескольких профессиональных свидетелей, ровным счетом ничего не видевших. Завистники! Почему вместо того, чтобы слушать стукачей, они не пригласили дуэт ударников, который бы им в лучшем виде сыграл и спел, хоть на латыни? Чурбаны неотесанные!

Вот как вершится правосудие в этой стране, где судьи идут на поводу у любого горлопана лишь потому, что тот слышал звон, не зная где он, не говоря о том, что элементарная тактичность требовала бы обойти его молчанием и объехать на кривой козе.