Дворцы правосудия следовало бы воздвигать на перекрестках. Скольких дорожных происшествий это позволило бы избежать!

Что подумали бы о суде над Тео от рогов до копыт Людовик XVI и Робеспьер, подними они головы, потерянные ни за понюшку табаку? Но моя любовь к Сесилии, поцелую моему под покровом ночи, была выше всех этих привходящих обстоятельств и казарменной пошлости с левой ноги.

То, что моим обаятельным и взыскательным читателям было известно с сорок восьмой главы, так называемые «медицинские власти страны» узнали с большим опозданием, зато сразу взяли быка за рога. Плагиаторы! Министр здравоохранения зачитал мне по телефону докладную записку моих «коллег» – истинное птичье молоко любви человеческой, без дураков и без огонька. Нечего сказать, открыли Америку эти паяцы!

Судите сами, вот основополагающий документ, еще не выряженный в заячьи перья, – я составил его лично и своевременно за много лет до моих, с позволения сказать, «коллег», блиставших своим отсутствием и рубиновыми ногтями:

Эпидемия в фазе, предшествующей смерти, делает умирающих гофрированными шлангами, новенькими с иголочки и с бору по елочке.

— Больные в этой терминальной стадии купаются в исступленном оптимизме и в лавандовой воде. Ванна эта отнюдь не мешает им отойти в мир иной, однако со здоровым духом в здоровом теле!

— Неизлечимые на этой завершающей фазе высказывают несуразные суждения и безумные идеи вслух без малейшего стеснения, даже в присутствии несовершеннолетних.

— Неуместные восторги и завышенная самооценка приводят к самым тяжким душевным расстройствам и температурной кривой до ста в час, за исключением случая оборотной стороны медали.

— На этом финальном, как одноименная спортивная борьба, этапе они тем не менее переживают самую пылкую в своей жизни любовь. От такой любви залихорадит и лошадь, а человеку впору кричать благим матом и бить тревогу смертным боем.

— Они видятся себе неистово любимыми кем-то, кто осыпает их цветами, воспевает в стихах и акростихах, ямбах, дактилях и птеродактилях в славном королевстве лилий. На самом же деле так называемые «возлюбленные» презирают их или в лучшем случае держат за несносных зануд с прибором, невзирая на ошеломляющий прогресс божьего дара в сравнении с яичницей.

— Их научные теории, путаные и бредовые, не выдерживают критики в глазах разумного человека, как песчинка Паскаля{39} в кегельбане.

— В дни, предшествующие смерти, убедить Неизлечимых в том, что они не лучше всех, невозможно даже в белых перчатках и грассируя. Они становятся такими фанатиками, что, одинаково непринужденно беседуя хоть с мышью, хоть с крысой, садятся на своего конька и – раз-два – проходят в дамки.

Адвокат Тео подробно поведал мне, ложкой вычерпывая море, о первых двух днях суда, хотя ясно было, какую ломаную линию он гнул. Да мне-то что с того! Он был всего лишь заурядным бумагомарателем! Ко всеобщему возмущению и удивлению капитана я узнал, что председатель суда не открыл слушание дела хвалебной песнью, которой, всем утирая нос, заслуживала Сесилия, Диана моя с грудями белоснежными. Хам! Чурбан!

Мне стало известно, что присяжным раздали фотографии Тео, дабы оказать на них давление подспудным образом, как в глухую пору. Адвокат закрыл глаза на это вторжение в несравненную и чистую интимную жизнь Тео, не ударив в грязь лицом. Я сам мог бы произнести многочасовую речь, сидя на коленях у председателя (а я-то ведь не адвокат! Вот ослы!). Я был уверен, что судьи, услышав меня, разорвали бы свои тоги и прикрыли бы ими ноги, чтобы извращенцы-вуайеры, не пропускающие подобных зрелищ в ночи шабашей, не могли глазеть на них с непристойными мыслями.

Прокурор невзлюбил Тео как облупленного. С первого дня и в полной безнаказанности он катил на него большую бочку. Даже без вина или пива!

Подстрекаемые стрекалом этого бесноватого, свидетели из кожи вон лезли, пороча Тео с аншлагом и при открытых дверях, тогда как глаза судей были, напротив, закрыты. Ни один из них не дал бедному обвиняемому на чай... а ведь он, как и я, даже не присутствовал на суде! Он бы, наверно, отчаялся.

Никто не мог предвидеть, с-удовольствием-но-только-после-вас, что суд до такой степени пренебрежет fair-play и предаст огласке, не дожидаясь оглашения, преступления Тео. Внемли судьи и своим ушам в этом вопросе, я бы не удивился, если бы они, как раненые киты, утопили свое горе в собственном бассейне, уподобившись этим гигантам самоубийцам, вдобавок с подмоченной репутацией.

Об адвокате Тео я дал себе слово не говорить ни слова, если только это не будет необходимо для понимания моего романа. Тем не менее спал я вполглаза, а другую половину приберегал на закуску.

На третий день служители Фемиды выдворили из зала суда тысячи любопытных, которые пришлись не ко двору, и председатель объявил очередное заседание открытым in extenso{40} и cum amicis deambulare.{41} На сей раз снова не хватало только обвиняемого и меня, к большой печали господ-дам. Но, поскольку отсутствие это было уже троекратным, как налог с холостяков, все уже начали к нему привыкать, тем более что большая часть публики спала от звонка до звонка, как в разгар театрального сезона.

Прокурор для пущего смеха и хлесткости ради даже не принес с собой розог, и его не сопровождал палач с парадным топором. Надо полагать, в безмозглой голове этого отвратительного типа крепко засела одна-единственная мысль – поставить на Тео клеймо преступника. А я у себя в Корпусе ломал голову: какого черта делает подобный гангстер на этом суде по волчьим законам без ягненка? Уж не нарочно ли он все это вытворяет, чтобы заставить Тео выйти из себя – это Тео-то, который не обладал бурным нравом Сены, иной раз выходившей из берегов, и даже не вставал со своего одра неизлечимого?

Адвокату с короткими мыслишками и длинными зубами я суфлировал как суфле по-норвежски и по телефону четыре весомых, литого золота, довода для защитительной речи, равных по ценности стольким же вставным челюстям из того же металла:

— Называть Тео убийцей – это, наряду с устной газетой, самая наглая ложь!

— Совершенные им преступления – сущие пустяки, клянусь, положа руку на сердце и запустив другую в карман соседа.

— Будь эти преступления пустяками или нет, вопрос этот и вовсе пустой, поскольку ни одна из его жертв не подала жалобы.

— И наконец, я готов поклясться головой матери председателя, что третий довод ударнее тромбон-а-пистона.

Когда я заподозрил, что адвокат слушает меня, рассеянно кося на сторону, до меня скоропостижно дошло, что он, как я и опасался, безумно влюблен в Сесилию, ящик Пандоры мой. То была порнографическая и низменно бескорыстная любовь, которую не оправдывал тот факт, что он был с ней незнаком. Он, хитрая бестия, избегал упоминания о ней и не обмолвился, даже когда я предложил ему почистить зубы порохом. Лицемер! Я с ужасом понимал, что ему хотелось бы получить от меня ее фото, чтобы увидеть, какова она собой, и подумывал, не предостеречь ли родителей бедной беззащитной сиротки.

До чего же все это было возмутительно! А суд тем временем шел своим чередом, катя потоки чернил и тормозя двумя колесами. Бедняга Тео! Ему выпало жить в стране, где правосудие вымерло вместе с зуавами, если не считать моста Альма{42}.