Технику переправы через Одер в Берлине разработали детально: «Гансу» (Ландвойгту) следовало под покровом ночи переплыть реку на маленькой рыбачьей лодке, разумеется, Махура не мог разгуливать по берегу в ожидании перевозчика — ему надлежало спуститься к воде в последнюю минуту, когда «Ганс» причалит к указанному месту. Следовательно, необходимо было еще со стороны ГДР просигналить, что переправа началась и что Махура должен быть готов. В рыбачьем порту в Кёнитце стоят прицепленные к мосткам лодки. Чтобы их не зацепил плывущий ночью буксир, на носу самой дальней лодки укреплен зажженный фонарь.

«Ганс» условился с Махурой, как тот заявил на допросе, что подплывет к лодке, на которой укреплен фонарь, и так раскачает ее, чтобы спрятавшийся в кустах на польской стороне Махура заметил этот мигающий на реке огонек. Тогда агент спускается вниз и ждет на каменной плите, находящейся прямо напротив Кёнитц.

Нам уже известно, как Ландвойгт добирался до Кёнитца: ему всегда помогал Купш на своем такси и владелец лесопилки Эдгар Зоммерфельд. И на этот раз «путешествие» Ландвойгта тоже прошло благополучно. Поэтому оставим его на немецком берегу и вернемся к действиям на польской стороне.

Сотрудники органов безопасности и КПО прибыли на место в сумерки. Патрули, обычно контролирующие этот участок 6epeia, были в эту ночь оттянуты, чтобы своим присутствием не вспугнуть поджидаемого перевозчика из разведки Гелена. Поляки разговаривали шепотом и нетерпеливо ждали двадцати двух часов, когда должно было состояться «свидание» агента с посланником Кайзера. К этому времени стих даже шепот, и все заняли заранее предназначенные каждому места. Несколько человек упорно всматривалось в маленький огонек, мерно колыхающийся на спокойной волне Одера.

Стрелки часов показывали уже 22.13, когда огонек вдруг так быстро замигал, что порой просто исчезал из виду. Начинается! Несомненно, Ландвойгт подплыл к крайней лодке и раскачал ее. Итак, все идет по плану! Теперь сотрудник контрразведки, который играл роль Махуры, медленно спускается к воде. На нем пальто агента, который спокойно (или беспокойно) спит в камере. Проходит минута, вторая, третья… Два пограничника уже держат автоматы. Они готовы отсечь вражескую руку, которая поднялась на свободный польский народ… И снова идут минуты, а лодки все еще не видно. Возможно, течение далеко отнесло геленовского посланца? А может быть, в самый последний момент его задержала на том берегу народная полиция ГДР?..

Прошел еще час. Огонек в рыбачьем порту мерно покачивается на легкой одринской волне. Река по-прежнему невозмутимо несет свои воды в Балтику. Почему же не явился «Ганс»? Кто-нибудь, кому неизвестна суть дела, мог бы подумать, глядя на озабоченные лица польских пограничников и сотрудников безопасности, что они ждут самого закадычного друга, который причинил им столько забот, не явившись на встречу. В 3.30 утра засада снимается. Все возвращаются на заставу. Никто не может понять: почему «Ганс» не явился к польскому берегу? Трудно — такова уж борьба на бесшумном фронте! Здесь почти невозможно с абсолютной точностью предвидеть всего. Жизнь по-своему вносит поправки в самые тщательным образом составленные расчеты и предположения.

Только позже, значительно позже, когда Ландвойгт уже причалил к польскому берегу (и к тюремной камере), стало ясно, почему в ту ночь напрасно ждали его на польской земле. Всему виной было… широкое распространение культуры, а точнее — сельское кино!

Это придется объяснить. Так уж случилось, что именно тогда, когда Ландвойгт хотел отплыть, в Кёнитце закончился киносеанс. По вечерней росе звук разносится далеко. А перед кинотеатром — как вы сами знаете — всегда шумно и весело. Люди делятся впечатлениями, смеются. Услышав далекий гул голосов, «Ганс» немедленно вернулся. Как он рассказал позднее, ему показалось, что население преследует его. Вернулся в Берлин. «В конце концов, — думал Ландвойгт, — ничего не случилось. Ведь у меня еще есть договоренный запасной срок — следующая ночь».

Несмотря на эти утешительные мысли, Ландвойгт явился домой на рассвете явно расстроенным. Гильда в одном халате открывает дверь. Она нервно хлопочет в кухне, приготовляя мужу завтрак. Наконец оба садятся в столовой Гейнц ест молча. Гильда с тревогой смотрит на усталое лицо мужа, на его заросший щетинкой подбородок. Голосом, в котором чувствуется боль и беспокойство, она говорит мужу, употребляя нежное, известное только им обоим имя, родившееся в какую-то минуту любви:

— Мюлли, дорогой мой, не мучай меня больше!.. Скажи, когда всё это кончится? Когда ты бросишь эту опасную работу?..

— Не вмешивайся, не твое дело!

— Не говори так со мной, Мюлли!.. Я имею право на тебя, имею право знать, что будет со мной, если ты… Я даже думать не хочу о том, что станется со мной, если ты не вернешься… Подумай только, куда и зачем ты идешь?.. Разве тебе не хватает чего-нибудь? Лучше или хуже, но мы живем спокойно… Мюлли, дорогой, разве мало ты навоевался за эти годы? Ты был тогда один, а теперь у тебя семья…

— Прекрати истерику! Не притворяйся, что не знаешь, для чего я работаю! Разве до последнего пфеннига я не отдал тебе те восемьсот пятьдесят марок, которые получил за услугу, оказанную одному молокососу? Ведь ты помнишь?.. Теперь тот пацан хочет вернуться. Наши общие знакомые просили заняться этим делом. Что я мало ездил в Польшу? Великое дело!.. И снова получу восемьсот пятьдесят марок… Ты хорошо знаешь, что такого случая, как тот магазин, что мы смотрели, не скоро дождешься… Если бы Шульце не ехал к дочке в Испанию и его въездная виза не имела бы такой малый срок, этот сквалыга ни за что не продал бы так дешево свой магазин, да еще в таком удобном пункте. Два магазина, и мы можем жить!..

— Не говори об этих магазинах! О Мюлли!.. Я должна знать, почему ты такой расстроенный! Я имею право требовать, чтобы ты был около меня…

Гейнц Ландвойгт молча встает и идет в ванную. Старательно бреется, принимает горячий душ. Сквозь закрытую дверь до Гейнца доносится приглушенное рыдание жены. Нервное напряжение минувшей тревожной ночи постепенно проходит — его отгоняет тепло родного дома. И тут впервые Гейни Ландвойгт начинает задумываться над тем, что стало бы, если бы он действительно не вернулся оттуда? Он смотрит в окно на улицу, где ему знаком каждый закоулок и почти каждый житель, думает об удобствах уютной квартиры… Надевает чистое белье, вынимает из ящика новый галстук. Слышно, как жена начинает убирать со стола: тихонько звенят стаканы и тарелки. Ландвойгт хочет обдумать вопрос о приобретении второго магазина, но как-то не может заставить себя перейти к этим мыслям. Восемьсот пятьдесят марок и вся история с приобретением второго магазина кажутся ему какими-то далекими и несущественными. Собственно говоря, он уже вдоволь навоевался… и во время войны, и сейчас. Надо будет прямо сказать об этом Кайзеру. Ну, может быть, и не так в лоб, а как-нибудь шуткой, чтобы он не взбесился И не сжигать за собою мостов… «Новобранец тысяча девятьсот двадцать третьего года, мол, достаточно нанюхался пороху, герр Кайзер. Самая пора молодым заменить нас и тоже немножко поработать». Вот так и сказать… В конце концов сам Кайзер когда-то говорил, что в Берлине есть много молодых и смелых парней, которые хотят заработать побольше…

Ландвойгт ждет, когда жена уйдет на кухню, затем выскакивает из комнаты, хватает пальто, шапку и захлопывает за собой входную дверь. Быстро сбегает по ступенькам и выходит на улицу, но из окна уже слышен голос Гильды:

— Гейнц, Гейнц! Подожди меня… Я иду с тобой!

— Не трудись! Через час вернусь!

В окне мелькает ее вспыхнувшее радостью лицо. Ландвойгт останавливает проезжающее мимо такси, называет адрес Кайзера и едет к нему. Тот немедленно принимает его.

— Только явились? А где он?

— Наверное, в Польше…

— Функмат Ландвойгт! Тут не место для шуток! Даже на флоте не существует слово «наверное», когда отдается рапорт.

— Я не мог переправиться через Одер. Народная полиция о чем-то пронюхала…