Что за чертовщина? О чем это он? Неужели он о чем-то догадывается? Ерунда. Нервы.

- Там трамвайщики бастуют, вдруг тебе пешком пришлось ходить, а это небезопасно в условиях современного капитализма. Ясно? - На лице у Савельева расплылась широкая улыбка.

- Доморощенный остряк... - пробормотал я.

- Ладно. Не сердись. Как там?

- Бери. Тебе. И отстань.

- Что это?

- Марки.

- Думаешь этим отделаться? Рассказывай.

- Потом, потом, - немного раздраженно говорю я,

- Что-нибудь случилось?

- Ничего. Извини. Еще в себя не пришел.

- Ладно. Потерпим, говорит Савельев, раскрывая конверт с марками. - Может быть, с приездом по единой?

- Потом.

Я стоял и смотрел, как он с неподдельным интересом рассматривает марки, молча шевеля губами. В эти минуту для Савельева ничего больше не существовало. Я знал это. Можно позавидовать! Спокойное, доброе лицо. Значит, и на сердце спокойно.

- Спасибо... - говорит он. - У меня таких нет. Удачно выбрал.

- Выбрал! Я специально попросил филателиста продать редкие марки. Вероятно, они были подобраны хорошо, со вкусом.

- Теперь можно похвастаться... - продолжал Савельев. - Можно даже кое-кого удивить.

Пришла Катя. Поздоровались. Помолчали. Немного повертелась и ушла. Заглянула тетя Маша. Кивнула мне головой и закрыла дверь. Пришла Фаина. Пыталась задержаться и поболтать, но, поняв мое настроение, удалилась.

С трудом досидел я до конца рабочего дня. Савельев уже не приставал с вопросами. Катя смотрела на меня исподлобья. На этот раз я приехал без подношений. Она поняла это по-своему: жмот. Чем больше богатеет человек, тем становится жаднее.

Ушел я пораньше.

Но не сразу двинулся домой. Кружил по улицам и неожиданно остановился перед огромным зданием на Лубянке.

«Когда же? - решаю я. - Может, сейчас?» Но, подумав, опять откладываю на завтра, а в глубине души понимаю, что завтра будет то же самое.

«Наконец-то приехал наш заграничник. Много было радости и суетни. Не было только ее у меня... И я решила, как говорится, в упор поговорить с отцом. Вскоре разговор состоялся. Шел он, естественно, вокруг дяди и Роджерса. Беседа была долгая, нервная, порой она проходила на высоких нотах. И чем больше горячился отец, неуверенно и путано отвечая на мои вопросы, тем больше я утверждалась в мнении, что с ним что-то произошло.

Он так толком и не объяснил, чем же все-таки болел дядюшка, да и болел ли. То он вначале сказал, что дядя лежал в больнице и его встретил Роджерс, а потом вдруг получалось, он оказался в отъезде по делам и объявился позже. Убеждал меня, мол, я неправильно его поняла. Теперь о Роджерсе. То он его видел мимолетно, то вдруг часто оказывался с ним в разных местах. Я не почувствовала прежнего благоговения отца к нему. Скорее всего, наоборот. Роджерс вызывал у него раздражение, и он неохотно касался его персоны. С одной стороны, это хорошо. А с другой - почему вдруг такая перемена? Так ничего толком и не выяснила. Одно для меня понятно: отец на этот раз вернулся из своего вояжа каким-то не таким, не своим, что ли... Его явно что-то тяготит, беспокоит. Ни с того ни с сего начинает кричать, потом смотрит виновато. Но я тоже хороша. Срываюсь, грублю, читаю мораль. А надо бы как-то добрее, деликатнее, что ли. Может, виноват Виктор? Последнее время, когда он приходит к нам, нет прежней простоты и естественности. Отец смотрит исподлобья или, наоборот, начинает лебезить. Противно! Когда дома плохо, никого и ничего не надо. Скорее бы кончить, попрошусь на Камчатку, а там куда-нибудь в глухой район. Сразу самостоятельная жизнь...»

Посылки стали приходить реже. Инициатором этого был Роджерс. Он тогда как бы вскользь сказал: «Не надо привлекать к себе внимание. И заниматься спекуляцией».

После этого и было решено не злоупотреблять пересылкой «барахла».

Марина заметно повеселела. Возможно, она думала, что у нас с братом была размолвка. Этим и вызвано мое плохое настроение.

Да, я не знал, куда себя деть.

Я носился с тюбиком «Поморина» - будь он трижды проклят! - как сумасшедший. Вспомнив о приеме «путать следы», которому меня учил Роджерс, я приобрел с десяток тюбиков. Я их рассовал в самые различные места квартиры. К «Поморину» должны в доме все привыкнуть, чтобы на него не обращали внимания.

Жена однажды даже схватилась за голову:

- К чему такой запас?.. По-моему, паста у нас находится даже под подушкой.

Наверное, перебрал я.

Неожиданно на неделе позвонил Иран Петрович Фокин...

Я заикался, городил какую-то чепуху. Марина, проходившая мимо, с удивлением посмотрела на меня, но ничего не сказала.

- Рыбалка? - переспрашивал я.

- Ну конечно... Вы плохо слышите? Я перезвоню...

На секунду был сделан перерыв. Я мог немного собраться. Но от нового звонка все равно вздрогнул.

- Да, да... Теперь лучше... - сказал я.

- Ну вот... - обрадовался Фокин. - Продолжаю... У меня выпадает редкий день. Что вы думаете насчет рыбалки?

Я стал путано ссылаться на свою занятость...

Мне же хотелось, чтобы домашние слышали эту чепуху. Какая там у меня занятость! Потом я что-то брякнул о головной боли. Господи... Надо просто сказать, что согласен, и все.

- Не узнаю вас, Алексей Иванович... - пробасил Фокин. - Вас подменили. Отказываться от рыбалки в такие дни!.. Простите меня, но это грех...

В голосе послышалась обида. Я спохватился:

- Вы правы... На свежем воздухе все пройдет.

- Вот это уже другой разговор...

- Тем более что я вам привез новый спиннинг.

- Алексей Иванович... - растроганно произнес Фокин. - Ну зачем?.. Это же дорогое удовольствие.

Чувствуется, что самому-то ему было приятно.

- Испытаем завтра...

- Большое, большое вам спасибо...

И этому человеку я готовлю подлость... Когда я вошел в комнату, жена подозрительно меня осмотрела.

- Ты действительно плохо выглядишь... Побледнел... Обратился бы к врачу.

- Пройдет, - небрежно бросил я. - Побуду на свежем воздухе, все войдет в норму.

Но этот день на свежем воздухе дорого мне стоил. Я не мог спокойно разговаривать с Фокиным, смотреть ему в глава. А он ничего не подозревал, как ребенок, радовался спиннингу, хорошей погоде, моему соседству.

«А если все ему рассказать?» - мелькнула у меня мысль. А Виктор и Марина? Что будет с ними? При мысли об этом судорога прошла по моему телу.

- Что с вами? - участливо спросил Фокин. - Вы побледнели. Опять голова?

- Да, немного закружилась.

- Это от переутомления. Пройдет. Посидим у водички.

Хорошо, что рыбная ловля требует тишины: мы сидели молча, но от мыслей-то никуда не денешься. Перебирал множество вариантов, выискивая выход из своего невероятно сложного положения.

Допустим, я завтра... Нет, в понедельник, послезавтра, все-таки пойду туда... Пойду и расскажу. Я же ничего пока не сделал страшного. Я просто попал в беду. А что за этим последует? Трудно даже себе представить...

Мне вдруг пришла в голову шальная мысль - вышвырнуть проклятый тюбик «Поморина» и обо всем забыть...

Нет... Они не забудут. Роджерс отыщет меня. То, что он пообещал мне за разоблачение, не простые слова.

Я покосился на Фокина. Даже не представляет, что сидит рядом с врагом.

Враг...

Это слово все чаще и чаще приходит мне на ум. Ведь это так, и никуда не денешься.

С величайшим трудом дождался я вечера. Разумеется, ничего не поймал.

- Ну, вы совсем раскисли, Алексей Иванович. Я уже переживаю, что вытащил вас из дому... - сказал Фокин.

- Ничего... Ничего... - успокоил я.

Обычно после рыбалки я дома засыпал как мертвый. Но теперь лежал, закрыв глаза, и все думал, думал. Издалека донесся приглушенный разговор.