Куба с ее молодой революцией страшно интересна для левых всего мира. В Гаване много журналистов из соцстран. Чехословацкое телеграфное агентство представляет хороший приятель отца, Ярослав Боучек. Они часто о чем-то спорят, я не понимаю.Зато очень дружу с его детьми – Петром и Ярославом, моими ровесниками.

С Брайаном Поллитом, английским экономистом, сыном одного из основателей Британской компартии, и его женой Пенни едем вместе в большое

путешествие по Кубе на их "лендровере". На севере Ориенте, в одном из самых диких мест, мощная машина намертво застревает в болоте. В этом районе неспокойно. Отец и Брайан берут пистолет, идут искать подмогу. Второй пистолет оставляют мне, доверяя охранять женщин: маму и Пенни. Все строго в семейных традициях, убежден, и дед не смог бы отказаться от такой возможности воспитания в сыне храбрости. Часа через два они возвращаются, нашли негритянскую деревушку. Жители пригнали волов, вытаскиваем машину, потом спим в хижине за плотным марлевым покрывалом, страшно много комаров, прекрасно это помню.

…Вообще в нашей семье трусость, даже намек на нее считались самым страшным пороком. Отец прыгает с вышки бассейна, предлагает и мне сделать то же самое. Это приглашение не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Однако прыгаю, больно шлепаюсь животом о воду, но делаю вид, что получаю немыслимое наслаждение.

Там же, на Кубе, первое знакомство с экономическими проблемами. В Гаване снабжение неважное, у нас дома на завтрак традиционный омлет из яичного порошка, слава Богу, бабушка прислала его целый ящик с аэрофлотовским экипажем. Фрукты в магазине по карточкам. А в ста километрах от Гаваны они лежат гниющими горами. Перевезти их оттуда и продать здесь нельзя, это называется словом "спекуляция". Почему так, понять не могу. И никто объяснить этого не может.

Идет время, вижу, что отец в разговорах с кубинскими друзьями все чаще начинает раздражаться, все время говорит о каком-то нэпе. Возвращаясь домой, ругает идею экспорта революции. И это тоже пока далеко за пределами моего разумения. Я твердо убежден: Советский Союз, лидирующий в космосе, приходящий на помощь борющимся против империализма народам, – оплот мира и справедливости. Моя страна – самая лучшая страна в мире, за ней будущее, мы стоим за правое дело и в нелегкой борьбе его отстоим. Простой, веселый, романтичный мир. Главное, не трусь, храбро бейся с врагами – и победа не заставит себя ждать.

Возвращаемся в Москву осенью 1964-го. У нас открытый дом, много гостей, приходят друзья отца: писатели, поэты, журналисты, военные. Часто бывают Ярослав Смеляков, Даниил Гранин, Юрий Леви-танский, Давид Самойлов, Егор Яковлев, Григорий Поженян, Яков Аким, Лен Карпинский. Мне разрешают оставаться в комнате, слушать взрослый разговор, но ни в коем случае в него не встревать. Бурные споры о хозрасчете, рынке, рыночном социализме, необходимости экономических реформ, политических свобод.

Снят Хрущев. Объявлена косыгинская экономическая реформа. Отец и гости ее приветствуют, она, по их словам, дает надежду на лучшее. Никто не ставит под сомнение социализм, речь идет о сталинских деформациях и их исправлении. Постепенно кое-что из сказанного начинаю понимать.

В 66-м вместе с отцом и мамой уезжаем в Югославию. Отца назначают туда корреспондентом "Правды". Поразительно интересное по тем временам место, Югославия – единственная страна с социалистической рыночной экономикой. В 65-м здесь существенно демократизирован политический режим, идут экономические реформы, вводится рабочее самоуправление. Страна поражает невиданным по советским масштабам богатством магазинов, открытостью общественных дискуссий, публичным обсуждением проблем, которое совершенно немыслимо у нас. Белград – небольшой, но на редкость уютный, интересный город. В советской школе, где я учусь, ребята из Польши, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, ГДР, Кубы, Монголии. Настоящий интернациональный детский клуб, где мы живо интересуемся делами друг друга, тем, что происходит в наших странах. Впервые начинаю внимательно следить за экономическими новостями, вникать в те проблемы, с которыми столкнулись югославские реформы.

Югославия – шахматная страна, и шахматы надолго заняли важное место в моей жизни. Играть я начал с шести лет, а жизнь в этой стране предоставила мне возможность лично познакомиться с ведущими шахматистами того времени. В доме у нас бывали Спасский, Петросян, Смыслов, Бронштейн, Тайма-нов, Таль. Мне довелось наблюдать, как они между собой играют блиц. Суэтин и Тайманов снисходили до того, что играли и со мной, мальчишкой. В Югославии я играл в составе юношеской команды общества "Рад". Увлечение шахматами закончилось на втором курсе института, когда я понял, что они отвлекают от более серьезного увлечения – экономики.

Есть такой феномен – гиперюношеская память. Это необычно развитая память в юношеском возрасте. Что-то подобное было у Павла Петровича. Сегодня вижу эту особенность у моего младшего сына. Павлу абсолютно безразлично, что запоминать – номера телефонов в телефонной книге, таблицу умножения или сводки урожайности зерновых, оказавшиеся на моем столе. Видимо, это же было и у меня. Я довольно быстро заметил, что мне не составляет труда запомнить содержание просмотренного статистического ежегодника Югославии или случайно попавшегося учебника. На редкость удобное свойство для учебы в школе и институте. Потом, когда к двадцати годам эта способность начинает ослабевать, чувствуешь себя как без рук, будто в компьютере отказала оперативная память.

Отец, которому по наследству от деда досталась некоторая финансовая безалаберность, всегда тяготился отчетностью и бухгалтерией. Заметив, как лег-ко мне дается все, что связано с цифрами, он повесил на меня, десятилетнего мальчишку, составление ежемесячного финансового отчета корпункта. Не исключено, что и это повлияло в какой-то степени на мой выбор будущей профессии. Однако тогда я еще буквально бредил морем и был убежден, что мне уготована морская служба, судьба флотского офицера. Интереснее этого, считал я, нет ничего на свете.

Летом на школьные каникулы меня обычно отправляли либо к бабушке Валентине Александровне в Свердловск, в дом Павла Петровича, либо к другой бабушке, Лии Лазаревне, которая снимала дачу под Звенигородом в деревне Дунино. Места исключительно красивые. Недаром Михаил Михайлович Пришвин, знаток и ценитель Подмосковья, выбрал себе для жилья именно эту деревню. Наша избушка как раз соседствовала с его дачей.

В бажовском доме в Свердловске все дышало уютом, видно было, что здесь жила большая дружная семья. Теперь семья разъехалась, остались лишь двое – бабушка и мой любимый старший брат Никита, которому контрабандой от родителей поставляю кубинские сигареты. В жизни мне пришлось сменить несчетное количество квартир, но, пожалуй, самое глубокое чувство дома навсегда осталось от маленького деревянного строения на улице Чапаева, окруженного садом, который посадил мой дед.

А в Дунино было очень весело, там большая, шумная детская компания, хорошие друзья, многие из которых потом останутся на годы. Там и моя первая детская любовь, девочка Маша с огромными загадочными глазами. Популярность братьев Стругацких в это время была немыслимая. Маша, дочка Аркадия Натановича, стеснялась этой славы и скрывала от нас свои родственные связи. Позднее, года через три нашей дружбы, я искренне изумился, узнав, что ее отец – один из моих самых любимых писателей. Между прочим, мои пылкие чувства в то время ее ни в малой мере не занимали. Если я и интересовал ее, так это только как своеобразный феномен, котором)' можно было задать самый неожиданный вопрос и получить точный ответ, ну, скажем, об урожае риса в Китае в 1965 году или о производстве стали в Люксембурге в 1967 году.

Потом, годы спустя, мы как бы вновь познакомились, имея за плечами каждый свою судьбу, не слишком удачные браки, детей. Маша вышла за меня замуж, у нас, наверное, самая счастливая семья из всех, что мне приходилось видеть в жизни. Только в последние годы Маша иногда грустит, говорит, что, выходя замуж за надежного внука Павла Петровича Бажова, совершенно не ждала от меня приключений в стиле Аркадия Гайдара.