Снова был пестрый шлагбаум и часовой возле него; снова офицер, похожий на японца, молча вел Кемпера по вымершему городку, убранному и разукрашенному еще заботливее и аккуратнее, чем в прошлый раз; снова блуждали они по лабиринтам коридоров и лестниц, пока, наконец, не оказался доктор в просторном кабинете полковника, где уже ждал красномордый Хепси с приготовленной бутылкой виски, с двумя бокалами, содовой и ванночкой с кубиками льда.

Потихоньку глотали виски, полковник витал в облаках вирджинского дыма, Кемпер, неторопливо наслаждаясь деталями, рассказывал об удивительном крае на берегу Адриатики, о людях, которые столетиями пробиваются сквозь камни, построили целые города среди моря, прорезали (а где не успели, сейчас делают это) в скалах дороги вдоль самого моря, возле Дубровника, где не было ни одного ровного кусочка земли, даже срезали целую гору для аэродрома, и впечатление такое, будто аэродром в центре каменоломни. Такого не увидишь, пожалуй, нигде.

Полковник дымил сигаретой, не прерывал, почти не задавал вопросов, подливал лишь виски Кемперу и себе, расположившись на краешке стола, помахивал ногой, обутой в туфлю из мягкой красной кожи. Когда Кемпер закончил, Хепси удовлетворенно воскликнул:

— У вас удивительно зоркий глаз, доктор! Вы так замечаете детали, будто тренировались для этого добрый десяток лет! Хотите послушать свой рассказ?

И, не дожидаясь ответа от ошарашенного доктора, нажал какую-то кнопку на столе (быть может, именно ту, которую грозился нажать тогда, когда Кемпер пришел сюда впервые). Через минуту откуда-то послышался голос доктора Кемпера. Кемпер сидел онемевший от удивления, плотно стиснув губы, а его собственный голос из невидимого репродуктора рассказывал:

— И вот вы имеете среди каменных гор ровнехонькое плато километр-два вширь и три-четыре километра длиною. Аэродром! Представляете: аэродром вырублен в камнях, будто это была не каменная гора, а плитка сливочного масла...

Полковник снова нажал кнопку, голос умолк.

— Зачем это вы? — протрезвляясь, спросил Кемпер. — Может... Но ведь здесь ничего... Это не военные объекты... Там проезжают ежегодно десятки тысяч иностранцев... О дубровницком аэродроме вы прочтете в любом туристском путеводителе...

— Ну конечно же, это абсолютные пустяки, — согласился с ним полковник, — за такую информацию я бы не получил ни цента! Да и не интересует меня эта страна. Есть вещи куда более интересные и важные. Например, Советский Союз...

— Я вас не понимаю, — настороженно произнес Кемпер.

— Следующим летом вы поедете в Советский Союз. Не пугайтесь и не вскакивайте с места! Поедете снова как турист. Вместе с женою. Этакая неугомонная немецкая семья путешественников. Сегодня в одну страну, завтра в другую. Все совершенно естественно. Однако... Вы не будете рассказывать об их национальных героях и поэтах: скажем, о Тарасе Шевченко, величайшем поэте Украины, куда вы поедете. Не нужно мне рассказывать о том, что во Львове или в Киеве есть аэродромы: об этом может догадаться даже шестилетний ребенок. Но... Вы меня слушаете, доктор?

— Я не понимаю вас...

— Уместнее было бы мне применить эту формулу к вам. Ведь это не меня требует одно из коммунистических правительств как военного преступника. И не я пришел к полковнику иностранной разведки и дал ему расписку в том, что завербовался для этой разведки, и не я наговорил четыре магнитофонные ленты об одной из коммунистических стран — опять-таки для иностранной, даже не для своей, немецкой разведки. Так, доктор? Так, так... Не нужно отвечать. Теперь мы продвинемся в своей игре дальше. Мы съездим на месяц на Украину, попытаемся пробраться на своей машине в тихие закоулки Карпатских гор, заглянем в густые леса... Может, и увидим что-нибудь интересное. Может, заметим там некоторые перемены, происшедшие с того времени, как доктор Кемпер исчез оттуда после своих геройств с бандеровцами... А, доктор? Ведь это так просто... и романтично: побывать в знакомых местах. К тому же никаких забот для вас. Тут уж все будем устраивать мы. Купим машину в Чехословакии, чтобы вас принимали за чеха. Пока там разберутся, что вы немец, а вас уже нет. Остроумно? Фамилию заменим, захотите — и профессию тоже. Что там еще? Ну, самое главное: это путешествие обеспечит вас на всю жизнь. Вы сможете выбрать себе для поселения ту страну, какую захотите, если ваша милая родина перестанет вас устраивать. Врачебную и вообще любую другую практику сможете оставить раз и навсегда.

— Но ведь... я протестую... — пробормотал Кемпер.

— Не нужно протестовать. В прошлый раз мы договорились, что я даю советы, вы их принимаете. Вот и все. Очень просто. Необычайно просто.

Кемпер вспотел. Полковник подлил ему в бокал, бросил туда кусочек льда, кивнул:

— Выпейте. И будьте, наконец, мужчиной, черт возьми! Я тут поинтересовался вашей деятельностью в концлагере. Вы ежедневно отправляли сотни людей в газовые камеры, и у вас ни разу не дрогнула рука. Если бы вы попались мне в сорок пятом, боюсь, что вынужден был бы отправить вас на виселицу.

Терпеливейшие из всех — анонимы. Аноним всегда имеет времени вдоволь, ему некуда спешить, он может годами выбирать удобный момент, чтобы нанести вам самый сильный удар, он не признает успехов частичных, он максималист по убеждению: если уж торжество, то абсолютное, если убивать, то окончательно, если уничтожать, то дотла. Кто родил первого анонима, из какой эпохи выскочило это подлое ничтожество, эта жалкая дрянь, эта куцая душа? И как он мог зацепиться за нашу почву, надеть личину порядочности, а то и нашего друга; где набирался нахальства, чтобы смотреть в глаза честным людям; как захватил уютнейшие места, выгоднейшие высоты, откуда он видит все, сам оставаясь невидимым? Его никогда нет возле тебя там, где ты творишь, где обливаешься потом, где встаешь на бой с врагом, падаешь от ран, умираешь. Он не даст ребенку краснобокое яблоко, не подарит людям белый хлеб, он не вынесет никому кружку воды, а если и вынесет, то не пей этой воды, потому что она с ядом! Аноним приходит к тебе только тогда, когда ты в горе и в беде и не для того, чтобы помогать, а чтобы не дать тебе подняться, добить тебя, уничтожить! Он приходит и в минуты самой большой твоей радости, чтобы отравить радость черной ложью. Аноним «правдив». Он знает, что откровенное вранье только повредит его коварной деятельности, и потому упорно собирает крупицы правды для своей писанины и начинает с правды, только с правды! А потом незаметно, с ловкостью, которой позавидовали бы все дьяволы из всех адов, мало-помалу выращивает из этих незаметных зернышек правды ядовитые стебли зла, а уже на них пышно распускаются огромные, липкие, смрадные цветы лжи и поклепа, понюхав которые, человек должен проникнуться неоправданными подозрениями и недоверием. Не к анониму, нет! Он хорошо изучил механизм человеческих ощущений, он знает, на какие слизистые оболочки должен действовать его злой цветок, он всегда стремится достичь именно того эффекта, на который рассчитывал. У анонимов прекрасная репутация, внешне они порядочнейшие граждане, в своих тайных поклепах они тоже прежде всего козыряют своими гражданскими заслугами, обливают грязью свои жертвы с незапятнанных трибун ортодоксии и лояльности. Поймать анонима очень трудно. Он неуловим, как таинственный возбудитель ужаснейшей болезни — рака. И поэтому, наслаждаясь своей безнаказанностью, он наносит новые и новые удары, он неутомимо плетет свою паутину, он...

...Если вы рано ложитесь спать, он напишет, что такой-то и такой позорно спит в то время, когда все советские люди самоотверженно трудятся для построения коммунизма. Если вы ложитесь заполночь, он напишет, что вы прогуливаете целые ночи, в то время как все советские люди... и т. д. Если вы смеетесь, он напишет, что вы потешаетесь над нашими успехами. Если вы опечалены, он напишет, что вам мало наших успехов. Ох, если, если, если!..