В Ютландии путники остановились на постоялом дворе; было уже поздно, и давно пора бы ложиться спать, но Аксель опять завел речь о своем сокровище. Рассказ привлек внимание Миккеля, он слушал, поставив локти на стол и уперев подбородок в ладони, перед самым его лицом горела свеча; Аксель, рассказывая, наклонялся к нему через стол:

— Оно находится где-то посередине Ютландии, вот все, что я знаю, мне не хотелось кому-то показывать эту бумагу. А клад там большой, я каждый день о нем думаю, но пускай он себе еще полежит — к чему спешить, когда я и без того знаю, что дело верное. Придет время, и я найду человека, который мне прочитает, что там написано. Вот, погляди!

Аксель сунул руку под свой потертый камзол, покопался за пазухой и вынул грубую роговую ладанку, которую носил на шее. Показав ногтем, как она открывается, он объяснил, что внутри спрятан сложенный в несколько раз пергамент. Рассмотрев коробочку, Миккель перевел взгляд на лицо Акселя и убедился в том, насколько оно молодо — такая молодость почти граничит с невменяемостью. Взгляд его голубых глаз был, собственно, еще не вполне человеческим, в нем отсутствовало то сознательное выражение, которое присуще человеку, про которого известно, что его зовут Оле или там Иозеф, и который сам вполне отдает себе в этом отчет. Он был хорош собою — черные усики, простодушный рот, свежие краски, как будто тающие в окружающем воздухе. Зато рука у него была широкая, волосатая, самого недвусмысленного вида.

Аксель убрал ладанку на место и покивал головой:

— Вот так-то! — проговорил он, словно бы про себя. Миккель спросил, сколько ему лет.

— Двадцать два года, — сказал Аксель и посмотрел на Миккеля взглядом здравомыслящего человека. Затем он рассказал Миккелю, как он решил обставить дело, чтобы не остаться на бобах; беда была в том, что он не мог сам прочесть документа, он был написан по-еврейски.

Миккель вставил, что знает еврейский язык.

— Вот это да! — бросил Аксель, но между тем, перегнувшись через стол навстречу Миккелю, он с блестящими глазами продолжал приглушенным голосом свой рассказ:

— Я буду ждать удобного случая. Подожду, пока не встречу однажды ученого человека, хотя бы священника, которому недолго осталось жить, и буду следить за ним. И вот когда он уже будет при смерти, но еще не потеряет сознания, тогда я попрошу его прочесть мой листок. Так будет всего надежнее. А потом можно и не спешить. Когда захочу — приду, ковырну сапогом песок на краю какой-нибудь заброшенной плотины, или где там еще хранится мой клад — в кургане, может быть, или лежит в сундуке, зарытом под проезжей дорогой… И вот я достану оттуда широкий золотой ожерелок — полновесную вещь старинного червонного золота, что как жар горит. Сколько мне известно, меня ждет законное наследство. Оказывается, на мое имя положены были деньги, и немалые, которые я мог получить к своему двадцатилетию. Я их еще не востребовал, а записку я получил и того раньше, когда мне исполнилось восемнадцать, ее принес какой-то старичок. С тех пор я ее берегу. Небось не пропадет! Сверху должны лежать золотые перстни, а под ними, на самом дне, кожаный сверток, развернешь — а там шкатулка. На первый раз я выну один золотой ожерелок и возьму перстень с камнем, чтобы на пальце носить, с невиданным бриллиантом. А остальное пускай еще полежит, чтобы оно там множилось. Представляю себе, как драгоценные камни шевелятся в потемках, расползаются во все стороны и растут под землей. Мне только остается ковырнуть пальцем и вытащить их на свет. Золота мне не надо, деньги тоже не стану держать в кубышке, они у меня не залежатся; так и вижу — я еду, и денежки катятся. Я хочу побывать в Кёльне, и в Павию хочу… А кроме того, есть там мечи с роскошными рукоятками, золотые цепочки, пускай их лежат спокойно до поры до времени в надежном месте.

Миккель, слушая его речи, потихоньку заулыбался и стал оглядываться в безлюдном помещении:

— А не пора ли в постель?

Аксель сразу же согласился, и они поднялись из-за стола. Но улегшись в гостиничную кровать, путешественники обнаружили, что овчины, которыми она была накрыта, сопрели от сырости, и спать под ними невозможно. Ругаясь, они улеглись одетые поверх одеяла, и Аксель тут же уснул.

Миккель долго лежал без сна. Внезапно он добродушно рассмеялся сам с собой. Разные мысли теснились у него в голове — не то чтобы он вспоминал прошлое или думал о чем-то определенном, а просто осознал вдруг свое смиренное существование, свое привычное разочарование от постоянных неудач, ощутил свое одиночество. И уже совсем проваливаясь в сон, успел вдруг вспомнить этот клад червонного золота, который лежит себе неглубоко под землей и только дожидается, когда кто-нибудь копнет верхний слой песка и мелкого гравия, чтобы блеснули ему прожилки тусклого золота, словно отростки, отходящие от зарывшегося в темные недра могучего корневища. И вот он становится на него обеими ногами. А по другую сторону провала он увидел женщин в белых одеяниях, сидящих кружком на камнях, а посередине стояла одна — самая высокая и статная. Тут он хотел было послать голубя. А немного погодя они начали на глазах опускаться, исчезая в глубине. Через час они выбрались наверх по эту сторону пропасти, на руках и коленях у них зеленели влажные пятна от сока растений, через которые им пришлось проползти. А сам он стоял перед ними, возвышаясь над золотым кладом. Издалека ему кивал сам король.

Наутро они поскакали дальше, занимался ясный и светлый апрельский день. Синие лужи, стоявшие на дороге, с треском проламывались под копытами. Весенние краски уже позолотили поля, протянувшиеся между перелесками, в обновленном воздухе было видно на много миль кругом. А на дальнем краю земли виднелись по косогорам дерзко взобравшиеся на самый верх округлые макушки курганов, чьи западные склоны были седыми от утренней росы.

За все это погожее утро Миккель Тёгерсен не проронил ни слова, он ехал в глубокой задумчивости. Путники приближались к родным местам Миккеля, где он не бывал более двадцати лет. Ни о чем другом он не мог думать, с тех пор как узнал, что его посылают в Бёрглум. Он был настолько погружен в себя, что от неожиданности даже подпрыгнул в седле, услышав вдруг вопрос Акселя:

— Послушай, а не здесь ли где-то поблизости должен быть Мохольм?

— Что? Мохольм-то? Здесь.

— Мне надо передать туда письмо. Помещика зовут Отто Иверсен. Миккель присвистнул на своего коня. Конь остановился и покосился на всадника, но тот снова пустил его вскачь. Оставшуюся часть пути они не разговаривали, пока уже к вечеру, перевалив через холмы, не увидели перед собой реку. Река текла по белесой равнине, словно вышедшая на поверхность серебряная жила. На западе расстилался фьорд, такой родной и неизменный. Взору Миккеля открылись знакомые крутые берега и цепочки холмов, они все так же привычно вздымались в чистую синеву небес, как и в прошлый его приезд.

Путники остановились в гробёлльской корчме. Потом Миккель объяснил Акселю дорогу к барской усадьбе, а сам направился в сторону фьорда навестить брата. Они уговорились встретиться наутро на постоялом дворе.

Аксель прискакал в Мохольм, когда уже начинало смеркаться. Под стеною дома, беснуясь, заливалась лаем цепная собака, какой-то мальчонка в красных штанах копошился возле крыльца. Двор был пуст и безлюден, усадьба имела нежилой вид. В ту минуту, когда Аксель подъехал к крыльцу, из дверей вышел человек, это был сам помещик. Выслушав поручение Акселя, он пригласил его в комнаты. Усадив гостя за стол, Отто Иверсен зажег от пламени очага факел и вставил его во вделанное на стене кольцо.

Пока Отто Иверсен читал письмо, Аксель рассмотрел хозяина: он увидел сухопарого пожилого мужчину, пол-лица было закрыто бородой и подстриженными усами. Тусклые глаза перебегали по строчкам письма, по их выражению можно было судить о том, что там было написано. Прервав чтение, Отто Иверсен выглянул за дверь, чтобы крикнуть слугу. Престарелый слуга принес жаркое, поставил блюдо на стол и ушел. Больше он не показывался, и во всем доме не слышно было ни души.