Дочитав письмо, Отто Иверсен нацедил пива из бочонка, который стоял в углу, и подсел к гостю, чтобы порасспросить его, чего нового слышно на свете. Аксель с удовольствием рассказал про войну в Швеции, о сражении при Богесунне и о победе, одержанной королем, рассказал про Тиведен и про шведский снег… От сытной еды в нем взыграла кровь, и он славил ужасы войны. Время от времени Отто Иверсен откашливался — у некоторых людей встречается такое привычное покашливание, которого они сами не замечают. Иногда он поправлял чадящий факел. Наступила пауза. Аксель уписывал жаркое за обе щеки. Вдруг он оторвался от еды и поглядел на хозяина:

— Ведь вы, кажется, живете посередине Ютландии, не так ли?

— Да, пожалуй что можно так сказать. Большой ошибки не будет.

— Где-то здесь зарыто сокровище, у меня есть бумага, и там написано, где надо искать, — сказал Аксель, продолжая жевать. — И, может быть, оно спрятано неподалеку отсюда.

Отто Иверсен не сразу отозвался на его слова, и Аксель надолго приник к своей кружке; по звукам можно было угадать, насколько убыло ее содержимое.

Наконец Отто Иверсен выдавил из себя подобие улыбки и спросил Акселя, кто он таков и откуда родом.

На этот раз Аксель помедлил с ответом.

— Звать меня Аксель, — заговорил он наконец спокойным голосом. — Отчества своего я не знаю. По-настоящему мое полное имя — Абсалон, но в деревне, где я воспитывался, меня прозвали Акселем. А родился я в Зеландии.

— Вон как!

— Да. А сейчас я состою в кавалерии на службе у короля Кристьерна и, когда надо, выполняю обязанности нарочного. В день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, пришел какой-то старичок и передал мне один документ, наказав, чтобы я его хорошенько припрятал; все это он сказал мне, когда мы с ним гуляли в поле, он мне поклялся своим именем, что я законный наследник, а звали его Менделем Шпейером.

Сказав это. Аксель снова принялся за еду, но, впрочем, он пожалел о своей болтливости. Подняв глаза, он увидел, что Отто Иверсен уставился на него неподвижным взглядом. Аксель отложил было в сторону нож, подумав, уж не захворал ли его хозяин. Но Отто Иверсен встал со своего места, откашлялся и поправил факел. Потом кашлянул еще раз.

— Мендель Шпейер… Уж не родней ли он вам приходится?

— По крайней мере я о таком родстве слыхом не слыхал. — Аксель посмотрел прямо в глаза Отто Иверсену, и тут-то Отто узнал его.

Это был сын Сусанны.

Немного погодя, Отто Иверсен спросил весьма неуверенным голосом, знаком ли Аксель с кем-нибудь в Хельсингёре.

Аксель отрицательно покачал головой и вновь принялся за прерванную еду. Руки его показались над столом, и Отто Иверсен тотчас признал короткопалые фамильные клешни. Какое-то растроганное чувство шевельнулось в нем, но тут же тревога ударила в сердце. Вот он — старинный грех, по-прежнему живой и алчный, возник перед глазами! Вот когда сказалось проклятие старого еврея! Что это он городит о каком-то ютландском сокровище? О каком документе шла речь?

Отто Иверсен отошел подальше от стола. Он был совершенно оглушен, как человек, который видит, что пожар уже охватил крышу, он знает, что надо что-то спасать, а сам стоит в оцепенении и не может шагу ступить на заплетающихся ногах. Что делать? За что хвататься?

Отто Иверсен был женат уже двадцать лет, и у него было восемь детей. В рыцарском зале красуется писанная маслом его супруга — ручки сложены на животе, и фигура ее очерчена ломким двойным изгибом, выражающим нежную кротость и чувствительность нрава — чинная дама с красноватыми веками. Детки растут славные, послушные; сам Отто Иверсен торгует дичью из своих лесов и разводит племенных бычков на продажу, дела у него идут на лад… В этот самый миг, когда пришелец с хрустом раскусывает мозговую косточку, малолетние дети Отто Иверсена крепко спят в своих кроватках, а в июне его хрупкая и слабенькая жена снова должна родить. Так неужели можно допустить, чтобы этот волк ворвался в семейное гнездышко и отнял у них последний кусок? Ну уж нет! Матушка Отто Иверсена покоилась в обитом бархатом гробу под плитами склепа, в этот миг сын вспомнил о ней… Не может быть, чтобы бог так тяжко его покарал!

Аксель окончил еду, в усадьбе царила тишина. От стен тянуло сыростью. Хозяин, застыв на месте, разглядывал своего посетителя. А тот, сидя за столом, размышлял в это время, какой ночлег ему могут предложить в такой захудалой усадьбе — придется заночевать среди уховерток под мышиную возню; тут хозяин снова приблизился к столу, у него было такое выражение, словно он только что вспомнил о каком-то несчастье. Лицо у него покрылось землистой бледностью, рот совсем утонул в бороде.

— К сожалению, мы не можем предложить вам ночлега, — пробормотал Отто Иверсен довольно невнятно, барабаня пальцами по столу и потупив глаза. — В доме — больные, да к тому же наехали гости, так что уж…

Он поднял глаза.

Аксель уехал не мешкая, и никакое сожаление не стеснило ему сердце. Выехав со двора, он тут же навек позабыл скупердяя хозяина. Через час он был уже возле фьорда и остановился у дверей кузнеца. Навстречу ему на крыльцо вышел Миккель.

В доме кузнеца они провели вечер в уюте и покое. Хозяйство у Нильса Тёгерсена было поставлено хорошо; он был женат и обзавелся детьми, но в остальном мало изменился. Одетый в неизменный кожаный фартук, он показался Миккелю таким же хмурым, как прежде, и таким же двужильным.

Миккелю повезло, потому что он застал старого Тёгера еще живым; старику было уж под девяносто. Он сидел в углу возле очага, ноги его были укутаны толстым слоем соломы. Он почти оглох, и ум у него ослабел к старости, но здоровье было еще хорошее. Сына своего Миккеля он так и не узнал.

За ужином Миккель все поглядывал на отца. Невестка старательно ухаживала за стариком. Руки старого Тёгера были такие белые, словно покрылись плесенью, кожа пожухла, как вареная, на ней проступали выцветшие водянистые пятна, но трясучка не особенно бросалась в глаза. Нильс рассказал Миккелю, что восемь лет тому назад отец чуть не погиб под осыпью, забравшись в старую торфяную яму. Нильс в это время был в городе и еще не вернулся, и никому в доме не пришло в голову, что с Тёгером могло что-то случиться. Старика хватились только на следующее утро, отправились на поиски и нашли его в яме совсем засыпанного, руки его были прижаты к телу, глаза широко открыты; к счастью, под обвалом оставался доступ для воздуха, и он не задохся. Но с тех пор как его завалило землей, он иногда мучается страхами.

После ужина Миккель подсел к старику. Он хотел поговорить с ним, но из этой попытки ничего не получилось. Тогда он просто посидел подле отца, глядя на его большую бессильную голову, заросшую густым волосом. Он узнавал знакомые черты, хотя они почти утонули в зарослях бороды и усов, глаза казались незрячими. На ушах и на лысине старика появились какие-то наросты и пятна.

Посидев и помолчав, Миккель достал старинную серебряную монету, поглядел на нее и стал совать старику в руки, но они ничего не могли удержать.

— Помните ли монету, батюшка? — крикнул Миккель отцу в самое ухо, совсем забыв, что в комнате есть другие люди.

— Бя… бя…

— Помните монету? — крикнул Миккель еще раз осипшим голосом.

Остальные не вмешивались и молчали, и Миккель еще долго просидел подле старика, свесив голову и закрыв лицо руками. Вскоре старый Тёгер уснул с широко раскрытым беззубым ртом.

Спать все ложились в одной комнате, и еще долго слышно было, как бессвязно бубнит что-то старый Тёгер и ворчит во сне, словно обиженный пес.

Наутро, когда Миккель и Аксель сидели в седлах и готовы были отправиться в путь, Миккель еще раз обернулся на прощание и, сделав над собой большое усилие, спросил, не глядя на брата:

— А как Анна-Метта, что с ней?..

— Она замужем, живет в Саллинге, у нее уже взрослые дети, — громко и без запинки сообщил Нильс, поспешая бегом возле всадников, так как лошади уже тронулись. — Йенс Сивертсен помер спокойно. Все у нее хорошо, Миккель, я сам хотел тебе сказать…