— Что же мы тут стоим, как колонны? — я встрепенулся от этого вопроса, а Даубарас продолжал: — По-моему, тут должен быть буфет… А в буфете там, смею надеяться, окажется и пиво… С позволения нашей уважаемой спутницы…

— Уж лучше самогон, — хрипло проговорил я. — Стакан самогона уважаемой нашей спутнице. По-моему, он тоже может здесь оказаться.

— Ауримас! — взорвалась она. — Хотя бы при людях…

— Ого! — заметил я. — Наконец я снова слышу эти ласкающие сердце звуки, которые весь вечер приводят меня в восторг…

— Подожди, — Соната грозно посмотрела — о, эти злые зеленые огоньки. — Ты, Ауримас, подожди!.. — В голосе ее послышалась дрожь. — И не то еще будет…

— Да ну?

— Увидишь!

— Тогда прости меня, раба недостойного…

Я даже зажмурился, прекрасно отдавая себе отчет, что пересолил, но не было у меня нынче сил держать себя в руках; я потупился и первым повернул туда, где находился буфет. Знакомый запах тушеной печенки явился для меня тяжким испытанием; нутро взвыло, как старый граммофон; услышали? Даубарас? Нет, похоже, что нет; он шел сзади, благовоспитанно пропустив нас с Сонатой вперед, как и подобает представителю, опекуну бедных студентов; Соната опять почему-то сердито взглянула на меня.

Мы сели за столик.

— Э, нет! — протестующе остановил меня Даубарас, видя, что моя рука безотчетно скользнула в карман и нащупала там единственный, да и тот одолженный, рубль. — Нет и нет, голубчик! — он погрозил длинным белым пальцем. — Что мы пьем?

Эти слова относились к Сонате, так же как и предупредительный, весь внимание, взгляд его карих глаз; куда уж мне до него…

— Или едим… — брякнул я.

— И едим, разумеется! Студент всегда голоден, — Даубарас кивнул головой. — Пьем и едим — чин чином. Уже ради одних прекрасных воспоминаний о прошлом мне полагалось бы…

— Вы… о чем? — насторожился я.

— Не о тебе, не бойся, — он посмотрел на Сонату, которая беззаботно разглядывала зал. — О былых студенческих днях. Gaudeamus igitur — пока не угодил за решетку…

— Вы сидели в тюрьме? — полюбопытствовала Соната; мне и в голову не приходило, что она слушает его так внимательно.

— Довелось, — Даубарас улыбнулся.

— И долго?

— Как следует.

— Вы такой молодой!

Принесли пиво. Даубарас заказал еще печенья и лимонаду, потом достал кошелек и заплатил…

— Да что же это я, старый склеротик! — спохватился он. — А поесть? Официант, подождите! По отбивной на каждого. По самой большой, — он опять повернулся к нам; лицо его и впрямь выглядело смущенным. — Обожаю, знаете ли, холодные отбивные. Еще с войны…

— Отбивные… с войны?.. — протянула Соната.

— Представьте себе — отбивные. Именно холодные отбивные.

Он опять улыбнулся — то ли нам, то ли сам себе, я не разобрал, и взялся за отбивную; я смотрел, как энергично работают его челюсти под выбритой до синевы кожей, как старательно жует он жесткое, темное мясо; потом он выпил пива; на губах осталась пена, она еще больше подчеркивала красивый изгиб рта, его сочность; от всего облика Даубараса веяло здоровьем, молодостью и мужеством. Я-то его знал, можете не сомневаться; и знал, пожалуй, лучше, чем кто-либо из присутствующих; и в то же время я отдавал себе отчет, что до конца, полностью я не постиг его; это мне и мешало быть искренним, непринужденным, естественным; а тут еще и Соната… Даубарас явно произвел на нее впечатление — я уловил и это; на нее не мог не подействовать его настойчивый, волевой взгляд, выражение высокого достоинства на лице, его манеры, учтивое обращение… И я вновь ощутил давнее превосходство Даубараса, которое физически угнетало меня, как взваленная на спину свинцовая глыба — давило к земле; и это чувство вновь напомнило мне, что он позволил мне тогда выиграть; сам не знаю почему, едва лишь увидев его, я ощутил полное свое ничтожество, мизерность, почувствовал себя жалкой былинкой у дороги, прахом, серым камешком — пинайте кому не лень. Он всегда был мужчиной, этот Даубарас, он был широкоплечим, статным, на нем всегда отлично сидел костюм, и он всегда улыбался — снисходительно-высокомерно, будто заранее знал все, что ему скажут; а я, мальчишка, тощий, взъерошенный, бледный и пришибленный, который хоть и может сыграть в пинг-понг, да… что в этом толку… Словом, я сидел как на иголках, хоть Даубарас и прикидывался откровенным и беспечным — именно прикидывался, поскольку в его понимающих глазах я прочел если не презрение, то, по крайней мере, укор; трудно было понять, чем я заслужил такое отношение; я тоже отхлебнул пива.

— Итак, учимся… — снова заговорил он после того, как дожевал свой кусок и аккуратно вытер платком губы; Соната, изящно придерживая печеньице двумя пальцами, молча ела. — Что ж, по сути дела, правильно… если не вдаваться в подробности… Социализму нужны образованные люди… А дальше что?

— В каком смысле дальше?

— Курсы — это только средняя школа. И никакой специальности…

— А, — я покраснел. — Дальше — видно будет…

— Стало быть… мечтаем?.. — Даубарас провел пальцем по стеклу бокала. — Витаем в облаках?

— В облаках? Нет, зачем же…

— Не в облаках? Неужели еще выше?

— Наоборот — ниже. На земле я, всегда на земле. Да вам это, наверное, не так уж интересно.

— Почему? — Даубарас пожал плечами. — Все мы, дружок, одним миром мазаны, да все по-разному. Я это к тому, что надо бы что-нибудь более определенное… после курсов… ведь ты не красна девица… инженерное дело или, скажем, экономика…

— Или медицина…

— Или медицина, — кивнул Даубарас; он не понял иронии; да и откуда ему было понять — сегодня я острил из рук вон плохо; просто хотелось чем-нибудь досадить Сонате. — Или медицина… Раз уж отбился от общественной работы… то есть с гуманитарными науками расстался… раз уж меняешь профиль, то, по крайней мере, на что-нибудь существенное… в духе времени…

— Ясно!

— Ничегошеньки тебе не ясно, милый друг. Ни капельки… Учти, я тебе добра желаю…

У меня защипало в горле.

— Знаю! — воскликнул я. — Вы уже говорили мне это… что не по мне это… что талант — это другое дело… помните, тогда… в тайге… — Я словно захлебнулся этими своими словами.

— Что ты, что ты! — Даубарас махнул рукой. — Говорил… Мало ли что… Кто мог знать тогда, какие откроются возможности, какие способности обнаружатся у каждого из нас? Этого бы и сам Маркс не предугадал…

— Но вы говорили…

— Стоит ли теперь вспоминать все это…

— Кое-что не мешало бы… хотя бы это «не по мне»…

Я снова захлебнулся, теперь уже по-настоящему, и закашлялся, как-то по-старчески, содрогаясь всем телом; Соната резко повернулась ко мне; глаза у нее были широко раскрыты, в них стоял страх.

— Не по тебе? — спросила она. — Что не по тебе? О чем это вы тут…

— О, это секрет! — игриво улыбнулся Даубарас. — Большущий мужской секрет… — он побарабанил пальцами по столу; пальцы были белые, длинные, с опрятными, ухоженными ногтями; я поспешил спрятать свои руки под стол. — Правда, Чехов был врачом, а Майронис… священником… Главное, Ауримас, это то, что оттуда нет пути назад.

— Вы это… по себе?

— Нет пути… — повторил Даубарас и еще побарабанил пальцами, теперь уже не так сильно; Соната недоуменно глянула на меня.

— О чем вы говорите?

— О любви, моя милая, — ответил я и отпил большой глоток из бокала. — О Тристане и Изольде. О верности, которая в наше время — редкость. Довольна?

— Тобой — нет.

— Ох, поищи себе получше.

— Спасибо за умный совет, — Соната тряхнула кудрями; они волнами упали на ее округлые плечи. — Непременно воспользуюсь, хоть и не думаю, что тебе оттого будет лучше… А покамест я иду в зал, понял? Танцевать. Вдруг кто-нибудь да сжалится над моей молодостью и пригласит на английский вальс… А подслушивать ваши секреты…

— Однако, коллега, — высокопарно обратился к ней Даубарас, — вы еще не допили свой бокал…

— Я не пью пива, — Соната холодно произнесла эти слова, в глазах ее промелькнули две зеленоватые вспышки. — А лимонада не хочу.