— Во всяком случае, не агитки, будь спокоен.

— Тогда письма небось?

Выскочило неожиданно — Ауримас ужаснулся; письма — почему письма?

— Письма? — Обладатель бакенбард сверкнул глазами, холодными, как и его голос. — С чего ты взял?

— Тебе это подходит.

— Что именно?

— Письма строчить.

— Какие письма? — переспросили бакенбарды; голос дрожал — Заговариваешься, мой мальчик…

«Что ж, мальчик…»

— Струсил?

— Я? Чего мне трусить?

— Выходит, есть чего — ишь напугался… Глаза выпучил. А я, между прочим, не привык спорить с утра…

И отвернулся, давая понять, что бакенбарды его больше не интересуют. И усы тоже. И тон, которым все говорилось. Еще чего! Это тебе не торжество с новичками, милейший, — будь это собрание сегодня, я послал бы такого распорядителя ко всем чертям; вошли во вкус! Нынче все равны; и если ты, усач, будешь цепляться… Поверх газеты он глянул на студента, который продолжал сидеть на прежнем месте и, медленно постукивая пальцами по столу, холодными глазами смотрел на стену перед собой; взгляд Ауримаса словно пробудил его ото сна.

— А хочешь? — спросил он, медленно поворачиваясь, уже без этого своего постукивания пальцами по столу. — Хочешь стать человеком?

— Человеком?

— Знаю, хочешь.

Он придвинул свой стул ближе; Ауримас положил на стол газету — опахало из желтой рукояти, со статьей, которая его интересовала; другие опахала повисли на полке близ двери; там ютился тощий, как гвоздь, библиотекарь — издалека блестели пуговицы его кителя; на студента с Ауримасом он не обращал внимания.

— Знаешь?

— Ты им не нужен.

Так и есть: он… Совершенно точно. Письма писал он, усатый, в бакенбардах; это его короткие фразы-обрубки…

— Нация не простит.

— Постой, кому это я не нужен?

— Большевикам. Даубарасу. Даубарасу и Грикштасу. И, понятное дело, Гарункштису этому.

— Гарункштису?

— Вот именно, закадычному другу Гарункштису. Тому самому, кто на небезызвестном углу Аллеи Свободы…

— Каком еще углу?

— Где окошечки все в решеточках, вот на каком углу. Не понятно? Там, куда вы хотите весь наш народ…

— Гарункштис?

— Нация вам не простит.

«Нация вам…»

— И учти, мы так не с каждым…

— Вы?

— Мы.

— Кто это — мы?

— Не дошло еще? Неужели?

— Дошло.

— Тогда не спрашивай. Не старайся знать слишком много. Это вредно.

— И вы со всеми — так?.. — Ауримас закусил губу. — Именно вы? Со всей Литвой?

— С такими, как ты, мальчик, разговор может быть один и только один.

Мальчик, сплошь да рядом — мальчик. Мой милый мальчик… Шапкус! Черт подери, настоящий Шапкус!

Ауримас медленно оглядел собеседника.

— Чего уставился? — спросил тот и поднялся; сверкнул золотой коронкой. — Покупать собрался?

— Мне такого и даром не надо, — ответил Ауримас и тоже встал. Сдавило горло. — На дороге найду — не подберу.

— Ох, мальчик!.. Сказал бы я… ох, сказал бы кое-что… ты бы, как собачка… сейчас же…

— Говори!

— Нет уж, не тебе… и не здесь…

— Да кому хочешь! А ну-ка!..

— Я думал, ты человек мыслящий… литовец… а ты…

— А я?

— Такой же большевик, как и все остальные…

— И горжусь этим.

— Гордишься? Тем, что ты — как остальные? Как все…

— Ага!

— Тем, что ты — как Гарункштис? Или — как Даубарас? Казис Даубарас?

— Ну и что же?

— А то, что это тебе не по зубам, мой мальчик… Даубарас — в нем что-то есть… не отнимешь… а ты — рабфаковец с Крантялиса… и больше ничего… Светлое грядущее нации…

— Замолчи! Слышишь? Заткнись, а то…

Кто-то закричал, да так громко, что Ауримас съежился и обомлел — от ярости, которая ударила в голову горячей волной; он оглянулся — кто это заорал и заскрипел зубами — так заскрипел, будто вывихнул челюсть? Что-то надо было делать, что? Он снова оглянулся, увидел студента с бакенбардами — тот пятился к двери, увидел подшивку газет на соседнем столике; в глазах потемнело…

— Вот скоты! Ну разве не скоты?! — Он расслышал гулкий стук и одновременно — голос и сразу заметил библиотекаря: тот стоял рядом и гневно смотрел на него; это был все тот же сухопарый старичок в кителе с блестящими пуговицами, в черных сатиновых нарукавниках. — Милицию из-за вас вызывать, да? Скоты…

— Милицию? — Ауримас смотрел на газетную подшивку, которая, разметав свои страницы, словно мертвая птица с распластанными крыльями, валялась у двери; почему-то валялась она у двери; рядом испуганно жалась горстка студенток. — Какую милицию? Зачем?

— Порядок навести, вот зачем!.. Чтоб у нас из читального зала пьяных… сколько работаю, ни разу таких мерзавцев…

— Не надо, — пробормотал Ауримас, сообразив наконец, в чем дело; его сжигал стыд — не потому, что швыряться подшивками неприлично, а потому, что он не понял раньше… как он не понял ничего раньше — ведь письмо, которое он получил вчера… этот голубой, мятый конверт… можно не сомневаться…

А того уже не было, хлыща с бакенбардами, ни в гардеробе, ни в коридоре, ни на главной лестнице, под которой, как в стародавние времена, играли в пинг-понг: цок-цок-цок; «Эй, парень, сыграем!» — чуть было не крикнул Ауримас, но вовремя удержался; мальчуган протянул шарик другому, более рослому, кивнул: «Твоя подача!» — и с поднятой красной ракеткой отступил назад к стене, где, небрежно кинутый и позабытый, валялся желтый школьный портфель; Глуоснис двинулся дальше — —

— Говоришь, бакенбарды, — насупился Мике Гарункштис, когда они встретились. — И, говоришь, подбородок крутой… по-твоему, один в поле сер воробей… Из-за этого, братец мой, шебаршиться… Другое дело — секция… Я вчера целый бой принял…

— Бой? Где?

— В правлении.

— Что за бой?

— Самый что ни на есть. И все-таки приняли…

— Приняли?.. Кого?..

— Балда! Тебя, вот кого. Ты принят в секцию, старик. В секцию молодых писателей…

— Принят?.. А как же… тогда…

— Стоит помнить всякое! — Мике усмехнулся. — Когда ел, а когда отрыжка!.. То, старик, было тогда, а теперь — это теперь. По-твоему, я, Гарункштис, потерплю, чтобы нашего настоящего друга… комсомольца… Словом, с тебя пол-литра! Не сейчас, так от премии…

— От премии? От какой премии? И ты туда же!

— Ну, не суетись, — Гарункштис похлопал его по плечу — по-отечески, почти как Даубарас, с нескрываемым превосходством. — Не прикидывайся Иванушкой-дурачком. Гарункштис знает все. Ты и понятия не имеешь, сколько я всего знаю…

Он повернулся (сапоги сверкнули зеркально) и побежал на лестницу, по которой, расцветая улыбкой спускалась Марго. Ауримас поспешил к выходу.

Он брел по пасмурной улице, утопающей в промозглом, сыром тумане; он размахивал обшарпанным портфельчиком гимназических времен (бабушка отыскала на чердаке) и думал, куда бы сегодня податься после курсов — на Крантялис или все-таки к Сонате; не прельщал его обед за столом с салфетками у Лейшисов, не привлекал и столь знакомый, смиренный, безнадежный, как сама старость, жест бабушкиных рук, которым она выразительней, чем словами, опять ответит на его немой вопрос: что на обед; потом она присядет в углу кухни на низенькую скамеечку (нахохлится на ней по-куриному), будет смотреть на него и растирать, знай растирать ладонями свои источенные ревматизмом колени; он думал, хмурился и проклинал свой желудок, где словно рокотали и завывали органные трубы; шел, помахивая портфелем, клял свой желудок и опять волей-неволей помышлял о премии, которая теперь — о, ангельская простота! — вовсе не представлялась ему такой незаслуженной и далекой…

— Глуоснис! Кто здесь Глуоснис? В прокуратуру!

Голос разнесся по длинному коридору, забивая остальные звуки, — мощный голос инспектора по кадрам: слово «В прокуратуру» он выговаривал подчеркнуто четко, раскатывая «р»; вызывающе благообразный облик инспектора показывал, что повторять свои слова дважды он не намерен; это был пожилой человек, немало повидавший на своем веку, а уж студентов он принял и выпустил видимо-невидимо. Повестка в прокуратуру ничего приятного не сулила, это было ясно кому угодно; принесли ее на большой перемене, как раз когда все готовились к контрольной по алгебре; Ауримаса в аудитории не было, и листок начал гулять по рукам, пока его не разглядел весь курс; было чему дивиться. Глуоснис? Ауримас? Литератор, что ли? Да ведь он на курсы пришел прямо из горкома комсомола, а там, говорят, он всех направо и налево учил высокой морали; разве у таких бывают какие-нибудь дела с прокуратурой? Выходит, да, бывают, если им носят такие бумажки, если… Тут вошел Ауримас, и разговоры прекратились; ему подали повестку; некоторые курсанты потупились, словно сами в чем-то провинились, а староста группы, который в недалеком прошлом батрачил на кулака, медленно покачал головой — как усталая коняга, которую ничем не удивишь; у девушек глаза зажглись любопытством: дрогнет ли у Глуосниса рука, принявшая повестку, не отразится ли волнение у него на лице, — женщины всегда женщины; Ауримаса — в прокуратуру? А так славно танцует; неужели заберут? Забавно, что он натворил? Ничего себе, такое не каждый день увидишь; слыхал, старик, Глуосниса, этого сочинителя, — в прокуратуру?..