И верно — дверь хлопнула; это было как судьба, которая вынуждает покинуть один берег и отправиться на другой — несмотря на то, что в данный миг ничего подобного в мыслях и не было; Рубикон был перейден, но мутные его волны достали Ауримаса и швырнули вниз со скалы, на которой некогда стоял Цезарь; скинули и закрутили в мутном потоке, унося куда-то вдаль, вниз, вглубь, туда, откуда, видимо, нет возврата; сновидение продолжалось, но не то светлое и окрыляющее душу, а совсем другое — без начала, без середины и без конца, разверстое, словно черная бездна, куда падаешь без стона и без крика, но неудержимо, стремительно, в черную зияющую пустоту, которая грозно и неповторимо простирается вокруг нас; в этом сне быль мешалась с грезой, радость со слезами, правда с ложью и даже жизнь со смертью; яркая вспышка сознания — да ведь он помнит, помнит! — гасла от черного вскрика небытия; все здесь было переплетено, перепутано и свито в один плотный клубок, скаталось в ком закономерностей и случайностей, который и его подмял под себя и помчал с быстротой молнии вниз с горы; в самом центре кома оказался он, Ауримас.
Начало этого сна он помнит довольно отчетливо: открыл дверь редакции, вежливо поздоровался, представился; обычная формальность, мог и не сообщать, зачем явился, — редактор и сам знал, с какой стати явился в студию некий Ауримас Глуоснис, ведь в программе уже значилось, что сегодня, в восемнадцать ноль-ноль… Но редактор — тот самый, который вчера заходил к нему на курсы и пригласил сюда, — не ответил ни на приветствие, ни на вопрос Ауримаса относительно того, что ему надо делать; он снял свои огромные очки и не моргая смотрел на вошедшего, точно видел его впервые в жизни; Ауримас снова назвал свою фамилию и повторил, зачем пришел.
Теперь он обнаружил, что на него удивленно смотрит не только вышеупомянутый редактор, но и еще трое, а то и четверо сидящих в комнате мужчин; разглядывают с нескрываемым любопытством, точно на редкое ископаемое; один из них, в пестром ворсистом жакете, не вытерпел, прыснул в кулак. Возможно, Ауримас его где-то видел — на собрании секции или еще где-нибудь; а может, и нет, но чтобы настолько… да еще сегодня… Ауримас пожал плечами, не понимая, что происходит, человек в пестром жакете хихикнул снова — на этот раз гораздо смелей, вскочил со стула, зажал руками хохочущий рот и выскочил вон из комнаты. Довольно странный способ принимать людей, подумал Ауримас и осведомился, не пришел ли он слишком рано — дело в том, что часы он сдал в починку (на самом деле эта вещица значилась в списке неотложных покупок с первого гонорара); в общем, он явился, и если надо посоветоваться… порепетировать или как тут положено…
— Но передачи не будет, — наконец вымолвил редактор, преодолев свое замешательство и водрузив на переносицу солидные очки. — Неужели вы считаете…
— Не будет? А почему? И в программе объявлено… — Ауримас растерянно вынул из кармана купленную по пути, в киоске, газету и показал последнюю страницу. — Вот здесь, внизу…
— Газету положено читать внимательно… — заметил редактор и не спеша развернул сложенный вчетверо листок. — Начинать надо вот отсюда… от официальных сообщений и передовицы… вот откуда!
Он расправил шуршащие страницы, ткнул пальцем в какой-то заголовок и резко рванул с переносицы свои очки — получилось довольно грозно и решительно; Ауримас вгляделся.
ПОД ПОКРОВОМ «ИСКУССТВА» — КЛЕВЕТА, — прочел он и снова пожал плечами: какое это имеет к нему отношение? К его выступлению по радио?
Отстранив газету, он вопросительно глянул на редактора.
— Читай, читай, — тот снова ткнул пальцем в газетный лист — толстым, испачканным в чернилах; он даже засопел своим крупным носом. — Читай.
Что ж, если настаивают; Ауримас взял газету; если это что-то значит…
ПОД ПОКРОВОМ «ИСКУССТВА» — КЛЕВЕТА, — прочел он опять и поморгал глазами, словно туда попала соринка, потом еще раз недоверчиво посмотрел на редактора; тот как раз надевал свои очки и делал это крайне сосредоточенно, глядя лишь на блестящие стекла в толстой роговой оправе; его мясистый нос слегка покраснел, лоснился слегка раздвоенный кончик; Ауримасу почудилось, что этот кончик чуть подрагивает. Смеется, что ли, редактор? Тут он заметил, что находящийся в комнате долговязый рыжеволосый тип, ничуть не стесняясь, прикрывает рот ладонью, а другой, тот, что встал из-за стола и вышел в коридор, остановился и смотрит в приотворенную дверь; и еще двое беззастенчиво глазели на Ауримаса и редактора — оба в зеленых костюмах, таращились, как две зеленые лягушки, делать им нечего, а ведь перед каждым по листу бумаги и авторучки рядышком; спектакль, судя по всему, доставлял им удовольствие — нет, друзья, что ни говори, не каждый день является к нам автор с рекламой собственных писаний, тех самых, о которых республиканская печать…
ПОД ПОКРОВОМ «ИСКУССТВА» — КЛЕВЕТА. Прошло уже два с лишним года, — читал оторопело Ауримас (не читал, а прямо-таки пожирал глазами написанное, словно желая в единый миг узнать все до конца; он уже ничего не видел и не понимал, кроме этого шуршащего газетного листа, который расстелил перед ним очкастый редактор), — как Красная Армия очистила Литву от фашистских захватчиков, и у всех писателей было предостаточно времени, чтобы перестроить свое самосознание. С чувством удовлетворения наш народ может сегодня свободно и повсеместно про являть свою инициативу. И он справедливо требует от всех художников, и в первую очередь от писателей, чтобы их творчество явилось для каждого рабочего, трудового крестьянина, честного интеллигента подлинно пищей духовной, а не сборной солянкой из неких извращенных размышлений того или иного субъекта. Лишь такое искусство служит народу, а не его врагам — литовско-немецким буржуазным националистам, только оно воспитывает, а не вводит в заблуждение трудящихся. Этого не понял, а возможно, слишком уж хорошо понял некто А. Глуоснис, состряпавший рассказец «Солдату нужны сны» и протащивший свой сомнительный опус в журнал. Мало того — оказывается, это произведение удостоено премии («а судьи кто?» — уместно было бы спросить) — и тем самым рекомендовано всем как некий обязательный эталон произведения на тематику героических деяний нашего народа… Каково же оно, вышеупомянутое сочинение? Это сообщение в несколько страниц, не имеющее ничего общего с советской литературой, о «мыслях» некоего солдата Гаучаса на фронте, перед боем, причем сам по себе бой остается за рамками этого, с позволения сказать, рассказа. Но о чем думают изображаемые А. Глуоснисом солдаты? Что они переживают? Дело в том, что они напрочь лишены больших гражданственных помыслов, присущих нашим солдатам, лишены высоких чувств. Если верить А. Глуоснису, солдаты озабочены лишь своими шинелишками, каковые, по глубокому убеждению автора (истинный фронтовик не станет так рассуждать!) «годятся разве что для мая месяца», рукавицами, табачком и деньгами (деньгами? — захлебнулся Ауримас; он так и впился взглядом в это слово: деньгами? Матас Гаучас — озабочен деньгами?), вздыхают о своих женушках (— жди, когда снега метут… — мелькнуло в памяти — точно трассирующая пуля — точно телеграмма — телеграмма той орловской зимы — пуля — жди меня, и я вернусь — только очень жди — —) или детушках да кряхтят от мороза. И это все, чем может обогатить духовный мир читателя автор данного «произведения». Возникает вопрос: что, по мнению А. Глуосниса, поднимало бойцов в атаку, что давало им силы сражаться, если столь ничтожными и пошлыми были их помыслы? Подобные писания льют воду на мельницу литовско-немецких буржуазных националистов, клевещущих на самую героическую в мире армию, а автор таких «сочинений» и сам явно готов скатиться в болото буржуазно националистических представлений о жизни… Клевеща на армию, которая оградила от фашистов его, уютно коротавшего военное время в глубоком тылу, А. Глуоснис, этот умственный недомерок, ввел в заблуждение утратившее всякую бдительность жюри, каковое, удостаивая премии столь порочное, полностью чуждое нам по духу, буржуазного толка чтиво, тем самым активно поддерживает распространяемую А. Глуоснисом клевету, достойную самого сурового осуждения. Редакция же, публикуя подобные «творения», вместо того чтобы воспитывать свой актив, лишь разлагает его. Пример налицо. Этот превозносимый утратившими бдительность редакторами Глуоснис, устраненный из состава комсомольского руководства вследствие ошибок и халатности в работе, уже имел дело с городской прокуратурой, а в конечном счете взялся за роль «писателя», народного «просветителя». Но да будет известно господам глуоснисам и их мягкотелым покровителям: под покровом «искусства» клевета никогда больше…