— Больше не смей, — строго сказала она и встала между мной и Даубарасом.. — Хватит.

— Почему?

— Хватит, и все.

— Но я как будто еще… вовсе…

— А как же я… ну…

Даубарас переглянулся с хозяйкой, но та лишь нахмурилась и осторожно кашлянула в кулак; на лбу подпрыгнули жесткие завитки.

— Что ж, нет так нет… — обреченно повторил Даубарас печальным голосом. — Повинуемся дамам, Ауримас. Желание женщины для нас закон. Так говорили рыцари. Хотя это несколько идет вразрез с философией стоиков.

— Интересно, что сказала бы Ева…

— Что? Ну, милый друг, ты не очень-то… Шутки шутить можно даже после полуночи, но все-таки…

— Кому шутки, а кому…

— Шутить, милый друг, можно, да не всем… — Лицо у Даубараса сделалось строгое, он взглянул на меня — точно так же, как и в тот раз, у Меты (ах, вы еще не знаете, сейчас расскажу). — И не всюду шутки уместны… и смотря какие шутки… Если мужчины начнут выбалтывать все, что друг о друге знают или слышали краем уха… трясти свое грязное белье в присутствии… наши уважаемые дамы, по-моему…

— Будут разочарованы? Сомневаюсь! А вдруг им как раз… нашим уважаемым дамам…

— Повторяю, — Даубарас медленно опустил на стол бокал, который все это время держал за тонкую, изящную ножку, — если мы начнем ворошить… да все выкладывать… то и тебе… У меня есть основания полагать…

— Мне? — вымолвил я, хотя намек понял. — Мне-то что? Пожалуйста, сколько угодно. Пусть даже и после полуночи!

Ишь ты! Нет, не боялся я сегодня Даубараса, ничуточки не боялся, хоть он и смотрел на меня, как когда-то смотрел на мальчишку с сумкой, набитой газетами, на хилого недомерка, с которым (о, радость!) согласился сыграть два сета в пинг-понг; как на парнишку, который мастерил профессору голубятню; и говорил он все тем же, пусть ровным, но не допускающим ни малейшего возражения тоном, который всегда гнетуще действовал на меня; такой вот — в рубашке с расстегнутым воротом — Даубарас был мне ничуть не страшен, хотя — нечего греха таить — намек я понял, да еще как; знает? Ну и что же? Ну и что же, Даубарас, если ты знаешь, если… и я кое-что знаю — кое-что весьма для тебя неприятное, и все же…

— Даже после полуночи, — повторил я и взглянул на него; Даубарас снова что-то произнес — насчет вежливости и мужского самообладания, но я не прислушивался; и спорить с ним больше не хотелось, ничуть; что-то во мне уже перегорело — после той ночи — и дотла сожгло все былое — все-превсе, с Даубарасом, с Евой, с — —

…Стоик? Это и есть ваш стоик, Мета? Мы с ним знакомы. Довелось беседовать, как же… Ну, давай лапу, дружище. Давно не видал тебя за пинг-понгом. Ого, да ты вроде даже подрос за это время!..

Ты бы только послушал, Казис, как он философствует с папой!

С господином профессором? Надо полагать — о голубях. О чем больше?

Например, о прибавочной стоимости и…

Что я слышу! Ты о чем это, а? Тоже мне…

О Марксе — вот о чем! О «Капитале» и Парижской коммуне. И еще о…

Ну, брат, в твои годы и такая прыть…

Какая прыть?..

Такая…

Ну, ну, нашла коса на камень! Казис, пей кофе! И ты, пожалуйста, тоже, Ауримас… Приду как-нибудь взглянуть на твою работу. И на этих самых голубей. Когда не будет тети Агне.

А при чем тут Агне? Если кто-то любит пернатых…

Она не любит, Ауримас. Она никого не любит.

А ты, Мета? Любишь кого?

Ого! Уважаемый… такой вопрос по меньшей мере…

Я-то, Аурис? Я?

Да, ты… да…

Чудак человек! Я? Кто же это спрашивает у девушки так в лоб?.. Да еще при…

Давайте-ка пить кофе — и бегом в кино. У нас билеты в кино, Йонис небось меня заждался… Ауримас, ты с ним знаком?

Коллега Грикштас в пинг-понг, к сожалению, не играет.

Он пишет статьи, а иногда — стихи. И какие стихи! Революция, буря, потоп, катаклизм — ух! Буржуи и пролетарии! Нашу классную даму от таких стихов мигом хватил бы удар…

Представить себе не могу: Йонис и кинематограф! Йонис и «Однажды весной», Йонис и Жанетта Макдональд…

А весь город без ума от этой картины… все напевают: в каждом майском цветке я вижу тебя… Ауримас! Глуоснис! Куда ты бежишь? Пойдемте вместе… Что? Хоть кофе допей, глупыш! И чудак же ты…

Я, Соната, никогда, никогда и ни за что не понадеялся бы на эту игру, на этот конкурс, если бы не Даубарас; на туманные притязания; писатель; если бы не попались мне на глаза те длинные, надвое разрезанные и испещренные записями — крупный четкий почерк, черные чернила — бумажные полосы, которые он держал, точно полотенце, перед собой и читал новеллы на литературных вечерах у нас в гимназии, где собирались не одни только гимназисты, но и студенты-филологи, и заводские ребята; и если бы во время партии в пинг-понг Даубарас ни с того ни с сего не рассказал мне…

Ну, рассказал, ну и что? Никто не заставлял тебя слушать развесив уши — ни о Марксе, ни о Горьком, ни о Джордано Бруно, взошедшем на костер убеждений ради; ни о Цвирке, ни о Кудирке; студент Даубарас рассказывал с таким упоением потому, что было кому слушать, — о заоблачных высях, где, широко расправив крылья, парил тогда он сам; «да, я возьму тебя с собою»; никто меня не принуждал писать именно на таких листках, как Даубарас, хоть я и жил около бумажной фабрики и знал не только то, откуда берется бумага, но и как ее делают; и если уж однажды попробовал… в огонь, в огонь, в огонь — содрогнулся я; все велел швырнуть в огонь — когда бабушка станет печь блины и понадобится сильное пламя… нет, нет, я — сам! Я сам все затолкал в печь — пусть бабушкиными руками, и сам спалил что-то внутри себя — то, чего больше никогда не будет…

Я опустил глаза и опять протянул руку за бутылкой, несмотря на то что никто меня в этом не поддержал; вдруг я осознал мизерность своего положения, С какой стати я заикнулся о Еве — здесь, в присутствии обеих женщин? Я ее не видел с того самого дня, как…

Ева? Ева — это Ева, друг мой, когда-нибудь это поймешь и ты; прошу тебя, не морочь себе голову; говоришь, легкие задеты; береги себя для родной Литвы; возьми мой пуловер… Мне? Мне другой выдадут, братец, казенный; куда собираюсь? Далеко, Ауримас, на сей раз правда далеко… очень даже; дружище… скажу тебе одному: собираюсь в Литву. Мы еще повоюем, то-то же… хотя война и на исходе… это уж у кого сложится… судьба, дружище… Ну, а у меня… знавал ты Вайсвидайте? Хо-хо, и я еще спрашиваю: голубей с ее отцом гонял; я оставлю тебе письмо… Для нее, для Меты… — когда туда вернешься… Я сам? Я не знаю, где буду, братец, где и когда… партизанские тропы — в дебрях, а пуля дура, разбирать не станет… Хотя сейчас, когда война идет к концу… чертовски охота пожить… Помнится, уговаривались: после войны в «Метрополе»… Только в «Метрополе», братец, и три дня подряд… эх… я, ты, Мета… И еще, может быть, Грикштас, этот недотепа, — ты же знаешь, ногу ему под Орлом…

И опять — Ева! Заладил… Ева, друг мой, — особая статья, не к месту здесь про нее… Нет, не слова, Не слова ей нужны, а… Помнишь Мету? То кидается из одной крайности в другую, мечется, точно птичка-ласточка, то уймется и сидит тихонько, как мышонок… Не знаешь? Многого ты еще не знаешь, парень; да и необязательно тебе все знать; в столь юном-то возрасте; итак, уговорились?

Уговорились, уговорились — я покачал головой, глядя на Даубараса; и тогда он держал, обхватив всей пятерней, бутылку с вином — точно как я сейчас, и глядел на меня тяжелым, свинцовым взглядом из-под густых насупленных бровей; уговорились? Уговорились, да, уговорились — улыбаюсь я; теперь, три года спустя; я передам. Теперь-то уж передам, я знаю: а тогда — —

Я разыскивал Вайсвидайте — весь август месяц; тогда, по возвращении в Каунас; а потом я встретил… Не Мету, нет, а тебя — на твоей свадьбе; в ту ночь бушевала гроза, сильно громыхал гром; Ева сидела через стол от меня и смотрела на свечи — электричества еще не было; глаза у нее, по обыкновению, были печальные и улыбка печальная (если можно назвать улыбкой эту кривую, болезненную гримасу); выглядела она усталой или больной — зачем она бегала к тебе в отряд? Да, конечно, узнать о родителях и о брате; и узнала — всех, всех их расстреляли немцы… а она, наверное, ждала чуда… А вдруг, вдруг она ждала чуда? Чуда, пожал ты плечами; какого еще чуда? на этой земле чудес, друг мой… отдал? Я кивнул и украдкой глянул на Еву (глаза с поволокой?), ты махнул рукой? Ну и что, спросил ты. Ничего, ответил я. Ничего? Ничего она мне не сказала, ничего, повторил я через силу, — и сам не мог понять, зачем солгал; просто почувствовал, что и Даубарасу сегодня, возможно, больше требуется ложь, чем правда, — перед этими свечами; а может быть, и Еве, которая как бы и не слушала, о чем мы говорим, а, думается мне, все слышала. Усмехнулась и совсем ничего не сказала, добавил я. Усмехнулась? Ты слышишь, Ева, она, Мета, кажется, смеется надо мной, а ты, Ева… Над собой, ответила Ева, медленно поворачиваясь к нам (нет, вовсе не с поволокой), я всегда смеюсь над собой; Ауримас, налей-ка ты мне рюмочку, выпьем с тобой… За тебя, Ева, воскликнул я, за твое семейное счастье, за твоих будущих деток — пусть не слишком крупных, зато прелесть каких миленьких. Тогда поцелуй меня, Ауримас, целуй, не бойся, мы же с тобой друзья. Горько, водка горькая! — крикнул кто-то; Ева вдруг наклонилась ко мне, взяла своими ладонями мою голову, поцеловала прямо в губы; меня, а не Даубараса — то-то славно… я чуть не сгорел со стыда. Формальность, подумал я, эта свадьба для них обычная формальность, занесение в книгу давно состоявшегося факта; а может, и нет, не знаю, — подобными делами я никогда не забивал себе голову; лучше выпью и я тоже. Вот видишь, брат, услышал я снова и повернулся лицом к Даубарасу; видишь, каковы они, женщины двадцатого века, сказал ты, негромко хохотнув, с одним спит, другого целует, третьему издалека подмигивает, берегись ты их, парень! Буду, буду беречься, я вспомнил Ийю, почему-то опять вспомнил эту эстонку из Агрыза; сбежала с Алибеком, пусть; я всегда буду их чураться, всех! Ну и что же, что сплю, ну и ладно, проговорила Ева негромко, но внятно, о, как внятно, как четко она произнесла: сплю; и вдруг вся задрожала, глаза широко раскрылись (глаза с поволокой, с поволокой!), щеки резко побледнели. Поклянись, что не ты, поклянись, что не ты отдал этот приказ! — неожиданно крикнула она Даубарасу; тот молча поставил рюмку обратно на стол. Ева! Ева! Ева! Да, я — Ева, а ты командир, и этот приказ — ребята, стреляй! Она пьяна, воскликнул ты; Ауримас, она же вдребезги; ступай, Ева, ложись; пойди отдохни; Ева, Евушка, очень тебя прошу — в твоем положении; ребята, стреляй! Тяжелая заскорузлая ладонь ложится мне на плечо — как бревно, как ковш экскаватора; мы все видим, товарищ командир, и все понимаем, пойдемте, ребята, отсюда… домой, домой!