Выручил звонок, так как химик уже вполне определенно собирался поинтересоваться, почему промышленность для синтеза аммиака применяет главным образом давление в триста атмосфер, и поглядывал, само собой разумеется, на меня — глазами всезнающего пророка, так что вогнал меня в краску.

Ауримас очутился внизу, у самой столовой, несмотря на то что ему явно было нечего там делать: отбивная стоила червонец…

— Червонец? — переспросил Гарункштис, оказавшийся поблизости (впрочем, где ему еще быть, как не в столовке!). — Слушай, старик, я возьму… У меня сегодня выплатной день.

Выплатной? Ишь ты, никогда не скажет: получил гонорар, или зарплату, или аванс, всегда — выплатной день, как будто это придает ему, Мике, вес; по студенческим масштабам он действительно загребал немало; и обед Мике заказал поистине королевский — щи и жаркое из свинины да еще по большому бокалу пива; Ауримас ел с молчаливым наслаждением.

Откровенно говоря, не хотелось беседовать и с Мике, и он досадовал на себя за то, что с такой легкостью принял его щедрость; хоть и от чистого сердца, а все же — за все придется платить, и не только червонцами, которые ты берешь у него в долг, но и еще кое-чем похлеще — беседой о самых щекотливых делах; отступать было поздно.

— Ну, как твои новеллы? — спросил Мике, кидая на тарелку обглоданную косточку и вытирая носовым платком губы; этакий полностью довольный судьбой Мике Гарункштис. — Пойдут?

— Какие новеллы?

— Не прикидывайся, друг мой, младенцем. Будто я не знаю…

А откуда? — Ауримас заморгал глазами, будто в глаза ему сыпанули песком; откуда ты знаешь, Мике? Но ничего не сказал, сдержался, закусил губу, закрыв путь словам… Ну, а коль скоро ты все знаешь, то больше об этом нам с тобой…

— Итак, долг в стипендию, — проговорил он, будто и не слышал сказанного Гарункштисом. — В тот раз три, сейчас…

— Сказано: угощаю, — Мике выложил на стол деньги. — Когда-нибудь, может, и ты… вдруг и я окажусь на мели…

— Ты-то не окажешься.

— Ты уверен?

— Конечно.

— Не скажи… — улыбнулся Мике. — И что же ты думаешь все-таки?..

— О чем?

— Все о том же. О жизни.

— Хочешь знать? Очень? — Ауримас помедлил, потом красноречиво провел пальцами по шее. — Вот что! Ясно?

— Не понял, — откровенно сознался Мике.

— Видимо, придется бросать.

— Писать, что ли?

— И все остальное.

— И учебу?

— Буду искать работу.

— Ну, литературой в наше время… — покачал головой Мике. — Особенно если нет ни имени, ни опыта…

— А у кого есть?

— Кое у кого, Ауримас, есть. А у тебя… а у нас с тобой…

Ауримас плотно сжал губы, закусил чуть ли не до крови. «Никаких сомнений! Беги отсюда, юноша! От иллюзий… Если еще можешь, беги… Ведь, кроме грязи, здесь, милый друг…»

— А ты… тоже не веришь? — вдруг спросил он, выпалил напрямик; вопрос этот таился где-то глубоко внутри, и уже давно, — возможно, с той поры, когда он познакомился с Даубарасом, — не с Мике, а с Даубарасом; Мике не пришел туда, в радиостудию; знал? Уже успел прочитать в газете? Почему же он ничего не сказал ему, не удержал, не предупредил? Испугался? Чего же? Неужели Ауримас стал другим — после той статьи? Стал хуже? Чумной! Прокаженный! Или Мике никогда не верил ни в Глуосниса, ни в его слова, ни в способности, ни… Ничего хорошего от него Мике не ожидал…

— Нам в самом деле не хватает интеллекта, Ауримас.

Они переглянулись, словно только что познакомились, потом оба как по команде отвели глаза: Мике стал изучать пустой бокал, Ауримас — серую стену напротив; вся его жизнь представлялась ему как эта стена, вставшая между ним и его грезами. Серое житье, серая судьба. Жесткая, словно камень. Крепкая, как антрацит. Или цементная глыба — надгробие. И все прошибить придется самому, протаранить собственной головой… Прошибить? А то как же — не пальцем же проткнуть! Мозгляк…

Учеба? Литература? Будущее? Красивые слова! И правильные слова. Возвышенные! Но и они отскакивают от той же серой стены. Какая еще учеба! Какая литература! Какое тебе еще будущее! А есть не надо, что ли, — только почитывать книжечки, пописывать рассказики да бегать на танцульки, болтаться на речке, глазеть на камушки, рыбок. Наблюдать, куда плывут облака; с какой стати? И вынашивать какие-то мечты, надежды; зачем все это?

Да ведь нужно — и мечтать, и надеяться, говорят, это прекрасно, ну, а жить… А есть, а одеваться… платить долги… А помогать старой бабке… что там еще… Ах, многое, да только…

Писать? Кому она нужна, твоя писанина? Кому до нее есть дело? Если даже твои товарищи… а еще статьи, ехидные взгляды, письма… да еще совсем незнакомые люди… Спасибо! Спасибо вам, дамы и господа, низко кланяюсь. Он попытался. Вкусил. Вполне достаточно. Благодарю.

— Хватит забавляться! — сказал он вслух, точно в продолжение своих мыслей. — Решено: пойду работать. Где угодно. Кем угодно. Дальше так невозможно.

— Ха! В работяги наш брат, к сожалению…

— Да хоть бы и грузчиком!

— Не смеши! — осклабился Мике. — Грузчиком! Да ты и пустой совок не поднимешь, а уж разгружать вагоны с углем…

— Не раз… приходилось… А надо будет, и еще поработаю…

Он отвернулся.

Мике сочувственно посмотрел на друга, побарабанил пальцами по столу. Покачал головой и нахмурился.

— Не чуди, — проговорил он неожиданно серьезным голосом. — Не в цирке… Кто хоть раз взял в руки перо… кому оно хоть раз покорилось… тот, можно сказать, уже никуда от него…

— Может, ты и прав, не знаю… — Ауримас снова повернулся к нему лицом. — Но жить-то надо. А это истина и того важнее: что жить надо.

— Я поговорю в издательстве… Плохо, что ты с подготовительного. Ну, был бы ты хотя бы учителем или, на худой конец, студентом… тогда… может, как-нибудь…

— Ясно. По-польски это называется proszę bardzo — ale proszę won…[24] А скажи мне, Мике, тебе когда-нибудь бывает стыдно? Например, сейчас?

— Мне? — Гарункштис пожал плечами. — Как это — стыдно? Почему? Ведь я для тебя стараюсь…

— Не стыдно ли тебе с таким неотесанным… с рабфака… с клеветником и утопленником… Твое доброе имя хотя бы в том же издательстве…

— Дурак! — Мике покраснел и откинулся на спинку стула. — За кого ты меня принимаешь?

Теперь он умолк надолго. И Ауримас тоже. Появилась официантка. Она была слегка горбата, и горб уродливо задирал ее довольно короткое казенное платье; Мике рассчитался, потом, поразмыслив, заказал еще пива.

— По большому бокалу! — уточнил он.

— Я не буду, — Ауримас покачал головой. — Все.

— Как все?

— Так: все. Не буду пить.

— Ну, будь человеком! — Мике стукнул кулаком по столу; подпрыгнули тарелки. Уж не многовато ли было ему и того единственного бокала, который он осушил за обедом, а возможно, он еще и до обеда угостился. — Либо ты пьешь со мной дальше, либо…

— Либо?..

Они впились друг в друга глазами. Ауримас встал из-за стола.

Поднялся и Мике, все так же недоуменно пожимая плечами, с трудом скрывая раздражение; он уже досадовал на свою щедрость: зря связался с этим доморощенным гением с Крантялиса… Он едва не повертел пальцем у своего виска.

— Итак, за обед… — повторил Ауримас, когда они дошли до гардероба. — Я тебе должен…

— Брось ты, ничего ты не должен! — Мике поспешно замахал руками. — Какие могут быть счеты у друзей.

Он побежал обратно в зал — все-таки пожалел пива, которое — он увидел издалека, — покачиваясь, несла к их столику горбунья-официантка. А то и навстречу Маргарите — Ауримас видел, как она, по-детски размахивая портфелем и сияя, точно ясное солнышко, сбегала по ступенькам вниз, в столовку. Меты с ней не было.

День был пасмурный, промозглый, задувал ветер; Ауримас шел не спеша, иногда вскидывал ногой опавшие листья; торопиться вроде было некуда. Домой? Но где он, его дом? Почему-то не тянуло на Крантялис, хотя там и была бабушка, был Гаучас — двое людей, которым, надо полагать, он был дорог; там было его детство. Но оно оставалось далеко, по ту сторону черты, которую провела война; светилось, точно розовое, румяное зарево за туманными лесами; как сказка или предание; и как всякое предание, оно таило в себе нечто неведомое и жуткое, чего не постигнешь, будучи взрослым; оно целиком утопало в этой сказке — в румяном зареве, за подернутыми дымкой лесами, неповторимое и никак, ничем не возместимое… А бабушка… И она была далека, как эта румяная сказка; далека и непостижима — хотя и настоящая, живая, ощутимая, — и тем не менее непонятная, как предание; и она была извечной — как и Старик, который все так же норовил сцапнуть мальчугана; как тревога, которая увлекает человека прочь из дома и треплет по прибрежным лугам, по чужим краям, по фронтам; бабушка существовала тогда, когда Ауримаса еще не было, и, возможно, останется, когда его снова не станет… осталась бы… потому что он… потому что она все еще не знает, что делал Ауримас в ту ночь и почему он еще жив; она все посиживает на низенькой скамеечке в углу возле печи и знай растирает, без конца растирает свои колени; и ищет все новые и новые слова, взвешивает, пробует рукой, точно камни; и думает думает думает — как она швырнет эти слова — черные и грязные — Ауримасу в лицо, едва лишь тот появится; как камни или тряпку. Надеяться на лучшее не стоит. Что верно, то верно — по головке не погладит за то, что вчера…