Я тряхнул головой, будто наяву расслышал голос Даубараса, и огляделся. Мы шли все по той же Дубовой роще, только по другой ее окраине, близ туннеля, который зиял где-то внизу и в ночи, обозначенный всего несколькими тускло посвечивающими лампочками; там гремел поезд. Но виднелся лишь локомотив со светлым провалом тендера и желтыми, точно подсолнухи, огнями; порой из-под вагонных колес взметались искры. Это был простой пассажирский, он только что вынырнул из туннеля, и оттого еще не осветились его окна; захотелось быть там. Сам не знаю, почему вдруг захотелось оказаться там, за темными окнами, я вполне отчетливо вообразил себя сидящим у окна и как я гляжу на гору за окном и вдруг замечаю высоко, среди дубов, два зыбких силуэта — двоих заблудших в ночи; а вдруг мне лишь померещилось — что там двое, вдруг просто мелькнуло в глазах — поезда катят быстро. По рельсам, в четком направлении. Не то что мы. Я. Или Мета — Мета — Мета — —
— Послушай, — вдруг сказала она, словно почувствовав, что мои мысли ускользают куда-то прочь от нее, и возвращая меня снова туда, где мы с ней стояли, — в рощу на горе; поезд, подавая гудки, медленно подползал к станции. — А где оно… это письмо?
— Понадобилось? — я выпустил ее руку; я уже возвратился. — Серьезно?
— Гм, интересно, — ответила она.
— Сейчас… и здесь?.. — изумился я.
— Что в этом особенного? Лучше поздно, чем…
— Нет, Мета, — сплеча отрубил я. — Лучше никогда. Я уничтожил его. Сжег.
Я сказал это и вспомнил, что однажды уже ответил так: Даубарасу, теми же словами; однажды уже солгал; но разве мог я позволить себе такую роскошь — сейчас, когда… В конце концов, я позабыл его, то письмо; оно уже давно не жгло мне грудь и ничуть не беспокоило меня; я упомянул о нем лишь затем, чтобы Мета поняла, с какой стати я разыскивал ее по всему городу; чтобы она поняла и, возможно, оценила мое рвение; чего же ей теперь надо?
— Тогда скажи, — произнесла она, чуть помедлив, — почему ты завел весь этот разговор? Здесь и сейчас?
В ее голосе послышался как бы укор; это мне не понравилось.
— О Даубарасе?
— О письме.
— Потому что надо было сказать… когда-нибудь… — я высыпал эти слова, точно камни в ведро; мне надоело говорить о письме, поскольку это был разговор все о том же Даубарасе; будто больше не о чем говорить… Но и остановиться было непросто. — Мета, ведь я все знаю. И для тебя все это не новость…
— Что именно?
— Что некто Глуоснис все знает. Хотя зачастую и молчит. Хотя его сердце вроде открытой раны… и хотя ты…
— И что же — я? — поразилась она. — Ведь как будто ничего.
— Да, ничего, — согласился я; спорить с Метой мне, право, было тяжело. — Наша жизнь — нараспашку перед всеми.
— Перед всеми? Ты уверен? Аурис, что ты…
— Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы это было так, Мета.
Она помолчала.
— А может, это не очень-то хорошо, — сказала она потом, — что перед всеми… нараспашку… Не будь она такой распахнутой…
— Что тогда?
— Больше доставалось бы самому человеку. Больше хорошего. И одному ему.
— И тебе, думаешь, было бы легче?
— Мне-то, наверное, нет, — вздохнула она. — Но ему, бедняжке Йонису… О-о! — воскликнула она вдруг. — О-о! — повторила печально. — Я же совсем забыла!..
— Что с тобой. Мета? — спросил я. — О чем ты?..
— Мы ведь уговаривались! На семь!
— С Грикштасом?
— Ну да, с Йонисом… Билеты в оперный. Не забывай, я ведь его жена.
— Постараюсь… Хотя, поверь, это чертовски трудно. Как и то, что ты с этим Жебрисом… или с Даубарасом…
— О-о! Это совсем другое, Аурис… совсем!
— Что — другое? На редкость похоже. Во всяком случае, для меня, олуха. Как две капли воды похоже.
— Ах, Аурис! Если бы ты знал, как давно мы с Йонисом нигде не бывали… сначала его приступы, потом…
— Совесть заговорила? Наконец-то…
— Ты уж не смейся, ладно? Не спеши с этим. Не все стоит высмеивать, Аурис.
— Да я только…
— Ты понятия не имеешь, что это значит, когда такой человек… когда все время какое-то предчувствие…
— Предчувствие?
— Да, да… Другой на его месте бы… давно…
Где-то у нас под ногами, внизу, снова прогромыхал состав.
— Поезд, Мета!
— Что-что?
— Поезд… вон там… Восьмичасовой… Ровно в восемь отбывает…
— О-о!
Она так искренне огорчилась, что у меня сжалось сердце; что я наделал! Виноват опять-таки был я, лишь я один — этакий недопеченный франт, разгуливающий под ручку с чужими женами в парке; этакий сам не знающий, чего хочет, ветрогон; что ей скажет Грикштас? А мне? Неужели я, ни дать ни взять токующий глухарь, не чувствовал, что именно все так и завершится: оба мы куда-нибудь опоздаем и оба будем из-за этого страдать — как напроказившие дети, да не только она, супруга с билетами на оперу в кармане, но заодно и я, ночной дежурный по редакции; «свежий глаз», черт бы меня подрал; наоравшегося за день Бержиниса Грикштас отпустил куда-то в Дзукию, к родным, а я, курсант-холостяк… Приду, явлюсь, куда мне деться… как же… непременно…
Я поежился, словно проглотил что-то очень горькое, и взглянул вниз: там все еще катил поезд. Дон-дон-дон — погромыхивали колеса на стыках; у-у-у… Неужели однажды он спас меня? Поезд всегда был мне другом; он вез меня через всю Россию, вез меня вместе с моей тревогой и сладостной надеждой на будущее, вез на фронт, а Агрыз… мой добрый друг поезд, не раз выручавший при решении таких мучительных, запутанных задач… Ийя — с Алибеком… Ийя — с Алибеком… А Ева с Даубарасом… А я… Я схватил Мету за руки и привлек к себе.
— Мета, — проговорил я, едва ли не задыхаясь. — Бежим отсюда, Мета… сейчас же!
Она, кажется, не сразу поняла, о чем я, а возможно, все еще думала о Грикштасе, о непростительной нашей забывчивости и о том, что будет дальше.
— Мы? — удивленно переспросила она, точно эхо. — Отсюда? А куда?
— Куда угодно. Хоть на край света.
— На край света? Ауримас, ты… — она задрожала всем телом. — Что ты там найдешь, на краю света? Милый мой младенец! Уж если нам с тобой суждено…
— Никуда из Каунаса, да? — выкрикнул я, вспомнив что-то былое, ах, я прекрасно знал, что именно! — Пусть хоть бомбы, пожары…
— Я каунасская, Аурис. Или это тебе ничего не говорит? Совсем ничего?
— Неужели ты думаешь, что так жить…
— Я вижу, вижу, но… Живут же люди! Ведь у всех, Ауримас, есть свой крест, и как-никак…
— То «люди»… но я… то есть мы… Ты подумала, как жить нам? Ну, дальше… в этом городе, где…
— Как всем. Будем жить как все люди, Аурис.
— Как Даубарас? — я впился в нее глазами; у меня из головы не шел он — вновь распластавший над нами свои черные крылья орел, столь неожиданный для меня интерес Меты к его письму; Жебрис в данный момент беспокоил меня куда меньше. — Неужели как Даубарас?
— Почему — как Даубарас? — она резко отпрянула и поправила волосы; я почувствовал пряный аромат. — Он в Вильнюсе, Аурис.
— Для меня он везде.
— Необязательно, как Даубарас, слышишь. Можно и как Грикштас. Как Йонис.
— Как Йонис?
— Да… Он порядочный… Даже слишком порядочный, бедненький мой Йонис.
— Как Йонис? — криком выкрикнул я; кровь бросилась мне в лицо, я успел это заметить. — А если я не хочу, как Йонис, а?.. Обманутый, одураченный… никогда!
Я словно физически почувствовал себя в шкуре Грикштаса, мне стало мерзко; это было чересчур.
— Нет, нет! Нет!
— Ох, дурачок ты мой желторотый, — она вздохнула и прислонилась спиной к дереву, близ которого мы стояли; почти задыхаясь, я ощущал ее пьянящую близость. — Милый ты мой дурачок, — она тронула меня рукой; легко, точно тень. — Разве мы кого-нибудь обманываем? Может, только самих себя… — Ее голос теперь был совсем тих. — Ты подумай. Сам видишь, какой он… он все знает и…
— Знает? — воскликнул я.
— Испугался?
— Ну, ты могла бы понять… мы ведь даже как будто… еще…
— Нет, нет! — она замотала головой. — Не то, глупыш. Знает о себе. О том, что умрет. И, может, скоро, потому что врачи… говорят, еще один приступ — и конец…