После фронтовых полков шли войска Московского гарнизона: — академии, училища и вызывавшие общие улыбки одобрения суворовцы и нахимовцы.

Вот в таком порядке мы тренировались на центральном аэродроме, теперь здесь аэровокзал. Летное поле было размечено белыми линиями в точном соответствии с размерами Красной площади и порядком построения участников. Вместо Мавзолея стояла временно сколоченная трибуна, обтянутая красной тканью. Тренировались мы ночами, подъем в три часа, умылись, оделись и на аэродром. Кому близко — пешим порядком, кому далеко — везли на машинах. Когда москвичи шли на работу, мы уже заканчивали занятия и возвращались на свои квартиры. Теперь, да будет мне позволено, вспомню переживания очень личные, надеюсь, читатели за это не осудят.

В те дни я был слушателем Высшей разведывательной школы Генерального штаба. Это было очень солидное учебное заведение с четырехлетним сроком обучения (для сравнения — в Академии Фрунзе, которую я тоже позднее, в 1947 году, окончил — учились три года). В нашей спецшколе учились только офицеры разведчики, они прошли огни и воды в годы войны. Народ был отчаянный! Вспоминаю их сейчас с любовью и восхищением, уж каких только заданий они не выполняли, причем, не только в военное время, но и после — в разведке, как известно, мирного времени не бывает.

Мне выпала великая честь быть знаменосцем в нашей колонне разведчиков. Ассистентом знаменосца справа был знаменитый командир партизанской бригады, Герой Советского Союза Гришин, ассистент слева, тоже Герой Советского Союза старший лейтенант Ворончук. Я был в звании капитана.

Вспоминаю о том, что я был знаменосцем в такой колонне необыкновенных людей с нескрываемой гордостью и еще потому, что из—за положения знаменосца случился со мной тогда казус. Чтобы не прослыть хвальбушкой, расскажу об этом случае, нелестном для меня, тем более, что связан он еще и с короткой встречей с Жуковым.

На предпоследней репетиции на аэродроме Жуков появился на белом коне. Он решил сам потренироваться и коня приучать к громким ответам полков. Жуков не раз проехал, останавливаясь и здороваясь с участниками парада. Мы своим чередом проходили мимо трибуны, отрабатывая равнение и четкость шага. После прохождения возвращались на прежние места, слушали замечания командиров и повторяли торжественный марш, стараясь устранить недостатки. Вот в один из очередных заходов, после команды «К торжественному маршу», наш начальник школы, генерал—лейтенант Кочетков и его заместители, а вслед за ними и мы знаменосцы, выходили перед строем на определенное уставом количество шагов. Вышли, стоим, ждем следующей команды. А тут подъезжает Жуков. Обычно он здоровается и приветствует, объезжая войска, когда командиры и знаменосец стоят на одной линии с общим строем. А тут маршал, тренируя горячего коня, подъехал, когда мы уже вышли по соответствующей команде. Поздоровался «Здравствуйте, товарищи!» Наши разведчики так рявкнули (желая отличиться!) в ответ, что конь затанцевал на месте. Жуков крепко держал повод, но конь стал еще более нервно перебирать ногами и почти коснулся меня горячим боком. Я, чтобы он мне не отдавил ноги, цокающими по бетону железными подковами, сделал шаг в сторону. Причем сделал это четко, отшагнул и даже каблуками щелкнул. Жуков посмотрел на меня сверху вниз. Действия мои не соответствовали уставу. А Жуков был строевик до мозга костей и самодеятельность знаменосца, да еще на таком величественном параде, рассердила его. Строго глянув на мою Золотую Звезду, он с укором сказал:

— Герой, а боишься!

Мне бы промолчать, но я непроизвольно выпалил:

— Так ноги же отдавит, на фронте уцелел, а тут…

Жуков не дослушал, ничего не сказал, махнул рукой и. поскакал дальше.

Потом однокашники (я считал им не были слышны наши слова) меня спрашивали:

— Что тебе Жуков сказал?

А я понимая, что реплика маршала, меня не красит, не моргнув глазом, соврал:

— Конь меня теснил, а Жуков похвалил, молодец, говорит, хорошо знамя держишь!

— А ты ему что?

— Я, как положено, Служу Советскому Союзу!

В День Парада погода была неважная, дождь моросил, небо в серых тучах. Но все равно настроение было праздничное. Погодная серость не ощущалась.

Красная площадь пылала множеством алых знамен. А участники парада словно в золотых кольчугах сияли орденами и медалями. Жуков выехал на белом коне из—под Спасской башни под звон кремлевских курантов, они отбили десять. Точен, как всегда. На середине строя маршала встретил командующий парадом Рокоссовский, он доложил:

— Товарищ маршал Советского Союза, войска для Парада Победы построены! — и тут же ловким движением выхватил строевую записку и вручил ее принимающему парад.

Ах, как же были красивы эти два профессиональных кавалериста — спины прямые, в седле как влитые, головы поставлены гордо, груди в орденах развернуты…

Жуков после объезда войск легко взбежал на трибуну (даже дыхание не сбилось), поздоровался со Сталиным за руку и начал читать доклад громким четким голосом. Речь его не запомнилась. И даже, когда я прочитал ее в газете, все равно в душу не запала. А я ждал, что в такой торжественный исторический момент, будут сказаны какие—то особенные слова. Видно, писали эту речь маршалу с оглядкой на международный резонанс, да и на самого Сталина. Может быть, даже на Политбюро этот текст шлифовали и правили. В общем все было в той речи, что полагалось сказать о войне, о победе, но не было того зажигающего огня, какой был, ну, хотя бы вот в тосте—экспромте Сталина о русском народе.

Но нет в том вины Георгия Константиновича — не сам писал, по тексту видно — не его слова, не его манера. Засушили, заказенили «пугливые» чиновники речь маршала. Кстати, только на параде я да и другие участники узнали, что это за несколько длинных шеренг ходили с нами на тренировках с палками. Мы недоумевали — чего они делают? — несут длинные палки перед собой, а потом бросают их на землю и уходят. И вот на параде после прохождения фронтовых полков, между ними и строями Московского гарнизона эти солдаты оказались с гитлеровскими знаменами вместо палок. Они их несли как трофеи фронтов, опущенными к земле и с презрением швыряли на землю около Мавзолея. Все это проделывалось под дробь сотен барабанов, как когда—то в стародавние времена перед казнью через расстрел или повешенье. Вот и знамена разбитых гитлеровских дивизий, включая и личный штандарт Адольфа Гитлера, солдаты швыряли, как старые тряпки и отвернувшись от них уходили на свое место в строю. А барабаны все били и били смертную дробь!

А потом опять грянул тысячетрубный оркестр, и мы пошли торжественным маршем вслед за фронтовыми колоннами. Говорят, когда Жуков произносил речь, то у Сталина, поглядывающего на маршала, желваки катались по скулам. Не знаю, не видел, далеко от нас трибуна, а когда проходили мимо Мавзолея, не до того было. Я видел боковым зрением Сталина, Жукова и других членов правительства, но лиц их не различал, они стояли, как силуэты. Надо было следить за равнением, соблюдать дистанцию, держать знамя в определенном положении, ну и рубить строевым шагом, чтобы искры летели от брусчатки.

После праздника я не раз видел пленку кинохроники о Параде Победы, разумеется, в первую очередь себя искал, но и на экране, когда лицо Сталина появлялось крупным планом, желваков я не видел. Но как стало известно потом, желваки все же были — внутренние и очень крутые.

Придут новые времена, напишут о Сталине много справедливых разоблачений и упреков, но и грязи польют изрядно. В день победного парада все участники его относились к Верховному с величайшим уважением. Восхищались его великой скромностью — всем было понятно — Парад Победы должен принимать Верховный Главнокомандующий. Тогда слова «великий полководец всех времен и народов» воспринимались как соответствующие его заслугам в войне невиданных в истории размахов.

И вот он отказывается от принадлежавшей ему по праву чести принимать парад и уступает эту почетную миссию своему соратнику и заместителю маршалу, трижды Герою Советского Союза Жукову. Все в этом поступке прекрасно и благородно. И замена достойная — Жуков пользовался огромной любовью в армии. Не знали мы тогда закулисных тайн, теперь они раскрыты. Вспомним вместе как было на самом деле.