Анна включила лампу на тумбочке, погасила люстру и, скользнув под одеяло, протянула руку за папкой, раздувшейся от толстой пачки некогда скрученных и теперь не желающих распрямляться листков. И вздрогнула от брезгливости: перед глазами вдруг выплыла неприятная, если не сказать отвратная физиономия бомжа с бугристым, плохо выбритым черепом. И без бровей, что особенно противно. «Сбрил он их, что ли? — подумала она, развязывая тесемки папки. — А может, лишай, вот и вылезли…»

Что-то около двух ночи, я только уснул, меня разбудил телефонный звонок. «Не встану, сказал я себе, ни за что не встану… Это опять ошиблись». Но телефон настойчиво дребезжал. С мукой расплющив веки, я спустил ноги с дивана и облегченно вздохнул, услышав в прихожей голос дочери:

— Да-да, я!.. Это я!.. — Даже спросонок я понял, что Светлана не на шутку испугана. — Я же говорила вам… Я обещала, значит, будет… Не угрожайте мне, это лишнее, я сама представляю… Да я вам уже сказала!.. Ну и что, если счетчик?..

Голос ее истончился, в нем звучало отчаяние. Что же произошло, черт побери?

Придется-таки встать. Я на ощупь снял со спинки стула штаны и прошлепал к двери, из-за которой доносилось истерическое: «Перестаньте!..», «Только попробуйте!..», «Я-то, я-то причем?!».

В прихожей в тусклом свете, падающем из открытых дверей в спальню, на корточках возле тумбочки с телефоном сидела моя двадцатитрехлетняя падчерица.

Черные прямые волосы неряшливыми прядями свисали на лицо — бледное, помятое сном. Ночная рубашка, словно опустившийся парашют, лежала на полу, закрывая ноги. Глаза Светланы были расширены, на меня она не взглянула. Рядом с ней тоже в ночной рубашке, прижав обе руки к сердцу, стояла Нина. Я вопросительно взглянул на жену и открыл было рот, чтобы спросить, в чем дело, но она зло мотнула головой: молчи!.. Глядя на ее искаженное напряжением, увядшее, но все еще красивое лицо, я в который уже раз за последние недели ощутил, как меня буквально пронзила острая неприязнь, даже нет, чего уж там сглаживать, ненависть, как ни постыдно это — испытывать столь низменные чувства к человеку, с которым прожил вместе последние двадцать лет.

Светлана положила трубку на рычаг и заплакала, без слез, одни сухие всхлипы.

Мать бережно подхватила ее за талию, подняла, прижала голову к груди.

— Все обойдется, милая, все обойдется, — голос ее прервался. Взглянула на меня мельком, обдав презрением, словно горячие помои плеснула в лицо.

— Что вскочил?! Молчи! Ничего не спрашивай! Не твои дела!

— И все-таки… — Я изо всех сил старался сдержаться, не унизиться до ночного скандала, неизбежного, ответь я ей в том же тоне. — Свете кто-то угрожает?

Почему?

— По кочану! — выкрикнула жена, бешено округляя глаза.

Кандидат наук, пусть и технических, кичится тремя поколениями ужасно интеллигентных предков… Чем, спрашивается, отличается она сейчас от палаточной торговки советских времен, в гробу видящей всякого докучливого покупателя?

— Ладно. Не мои, так не мои.

Я ушел в гостиную, в которой сплю уже второй месяц, и опять улегся на диван.

Ничего, расскажут все сами. Попозже. Когда обсудят все варианты использования меня в качестве… Чего? Давно не стриженного барана? Фанерки, которой можно заслониться от града камней? Униженного ходатая по чиновничьим инстанциям?

Посмотрим, завтра покажет. А пока — спать, спать…

Уснул я на удивление сразу. И проснулся, несмотря на вчерашний перебор, с относительно свежей головой. А главное, вовремя, даже без будильника. Они спали, и я, разумеется, не стал их тревожить. Побрившись и проглотив два бутерброда с сыром, не стал допивать кофе — гадость, растворимая дешевка, — вылил остатки в раковину и на цыпочках вышел в прихожую. В спальне, слава Богу, было тихо. Можно было считать, что мне крупно повезло — объяснения откладываются до вечера.

Когда хорошего слишком много, это подозрительно и опасно. Всякое везение по сути своей случайность. Случайности, да еще счастливые, да еще и следующие одна за другой, настораживают: так не бывает, быть беде. Но осознавать начинаешь не сразу, лишь когда заметишь, что сплошные везения выстраиваются в цепочку.

Утром, отправляясь на работу, я никогда не заглядываю в почтовый ящик. Раньше полудня почтальонша в наш подъезд не заходит. Сегодня же будто кто-то толкнул под локоть. В ящике была «Комсомолка», которую мы выписываем, и желтоватый прямоугольничек — перевод на сумму чуть меньшую, чем три моих месячных зарплаты в издательстве. Гадать, откуда свалились на меня деньги, не приходилось: я был уверен, что на почте фиолетовый штампик на обороте извещения сообщит мне чрезвычайно приятное: повесть, которую я чуть не год назад послал в толстый журнал, напечатана. Иначе, само собой, гонорар бы не выслали. Конечно, удостовериться в публикации я мог бы и раньше, попади мне журнал на глаза. Месяца четыре я захаживал в областную библиотеку — единственное место, где его можно было найти в прошлом году. Но с января деньги на библиотечную подписку сократили. А подписчики… Не поручусь, что в нашем городе есть хоть один чудак, не пожалевший денег на это недешевое, добротное, но и скучно-солидное издание. По крайней мере у обнищавших местных литераторов искать его не приходится, а с учеными гуманитариями я общался мало. Впрочем, с деньгами сейчас у них не лучше, как и у всей пресловутой прослойки, снискавшей нашей бывшей стране славу «самой читающей». Она бы, конечно, и сегодня читала не меньше, да удовольствие стало слишком дорогим.

Так что следить за журналом я не мог. И его напоминание о себе не могло не растрогать.

Да, прекрасная штука — неожиданно свалившийся на тебя гонорар! Но вдвойне приятней была и та случайность, что, вопреки заведенным в семье порядкам, почту вынул сегодня я, а не жена и не дочь. Никто, кроме журнальных моих благодетелей и меня самого, не знает о переводе — почтовики не в счет. И это означает, что минимум три-четыре недели я буду застрахован от каждодневных микроунижений, связанных с абсолютной пустотой в карманах. Что мне теперь какое-то пиво, хоть бы и баварское? Или чьи-то дни рождения, от коих я пугливо шарахаюсь вот уже второй год? Или… А, что и говорить!.. Я отвыкаю чего-либо хотеть. Вернее, желаний-то не убавилось, но возможности их исполнения давненько ушли в сферу ирреального. Даже мелочи, вроде нового галстука, обрели статус мечты недостижимой, как маниловский мостик через пруд.

Я был уверен, что на почте получить деньги до начала работы не успею. В издательство мне к десяти, и оставшихся сорока минут при постоянных очередях пенсионеров и квартироплательщиков мне, разумеется, не хватит. И все же ноги сами свернули за угол и привели меня к отделению связи. Там было прохладно и пусто. В том смысле, что почтовики, как и обычно, сидели за своими окошечками, но их никто не тревожил. Над вскрытым чревом кассового аппарата посапывал с отверткой в руке умелец в черном халате. На лавке, отрешенно глядя куда-то вниз перед собой, сидела очень одинокая старушка с квитанцией, зажатой в прозрачном кулачке. Ничто не помешало мне протянуть паспорт и мгновенно заполненный перевод кудрявой барышне, получить у нее пачку не самых крупных купюр и совсем уже бодрым шагом направиться к остановке, к которой — надо же! — подчаливал полупустой автобус. Усаживаясь, я вспомнил, что, как это ни странно, на обороте корешочка с суммой не было ни штампа, ни вообще каких-либо следов отправителя денег. На радостях я даже не уточнил, из Москвы ли пришел гонорар или еще откуда — бумажку смял и выбросил в урну, дабы не попалась случайно на глаза домашним.

Со временем получалось так гладко, что, выйдя у Дома печати, я позволил себе тормознуть у книжного развала, мимо которого трижды в неделю проходил не взглянув. Агрессивное лакированное разноцветье обложек на лотках, похожее на длинные клумбы из бумажных цветов, выложенные сотрудниками погребальной конторы к юбилею своего начальника, меня, закоренелого книжника, раздражали.