Весь вечер она расспрашивала его о тайне, которую никак не могла выведать. На этот раз он понял, что попался: она была слишком проницательна и решительно вознамерилась все узнать, никакие уловки не вывели бы его из затруднительного положения.

– Злые языки что-то наговорили обо мне? – допытывалась Го.

Он попытался ответить утвердительно. Злые языки… О, их много и в Пемполе, и в Плубазланеке…

Она поинтересовалась, что именно о ней говорили. Он смутился и ничего не ответил. Она поняла, что дело в чем-то другом.

– Моя одежда, Янн?

Одежда наверняка сыграла какую-то роль; было время, когда она слишком хорошо одевалась для жены простого рыбака. Но в конце концов он был вынужден признать, что и это еще не все.

– Может, потому, что в ту пору мы считались богачами? Вы, наверное, боялись отказа?

– О нет, не это.

Он ответил с такой наивной уверенностью в себе, что Го невольно улыбнулась. Вновь воцарилось молчание, стали даже слышны шум ветра и моря снаружи.

Она пристально смотрела на него, и вдруг ее осенило, и по мере того, как пришедшая в голову мысль крепла, менялось выражение лица Го.

– Ничего из того, что я назвала, Янн? Тогда что же? проговорила она, глядя ему прямо в глаза с улыбкой неумолимого расследователя, который уже обо всем догадался.

Она отвернулась и рассмеялась.

В самом деле, разгадка была найдена: он не мог объяснить причину, потому что ее нет и никогда не было. Прав был когда-то Сильвестр: Янн просто-напросто упрямился, вот и все. Но как же его терзали из-за этой Го! Все принялись за дело: родители, Сильвестр, приятели-рыбаки, наконец, сама Го. Он упрямо твердил «нет», храня в глубине души намерение когда-нибудь, когда уже все всё забудут, закончить эту историю непременным «да».

И вот из-за такого-то ребячества Го томилась в одиночестве целых два года и хотела умереть…

Янн сперва рассмеялся, смущаясь оттого, что его разоблачили, а потом взглянул на Го добрыми серьезными глазами, вопрошавшими, простила ли она его. Теперь его мучает совесть, ведь он причинял ей столько огорчений. Простила ли она его?..

– Таков уж у меня характер, Го, – говорил он. – Я и дома, с родителями, такой же. Бывает, взбредет что-нибудь в голову, я неделю на них сержусь, ни с кем не разговариваю. И все же я люблю их, вы ведь знаете, и в конце концов повинуюсь им во всем, как ребенок… Если думаете, что я намеревался вовсе не жениться, то это не так, Го. Нет, в любом случае долго бы это не продлилось, можете мне поверить.

Простила ли она его?.. Она чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, – это остатки прежней печали покидали ее после признания Янна. Без тех страданий час нынешний не был бы столь дивным. Теперь, когда все позади, она почти радовалась тому, что пришлось пережить такие муки.

Отныне все между ними прояснилось – правда, неожиданным образом, но зато в полной мере, и никакая пелена теперь не скрывала их души друг от друга. Он привлек ее к себе, долго-долго они просидели, прижавшись друг к другу щеками, не нуждаясь ни в каких словах. И объятие их было таким целомудренным, что, когда старая Ивонна проснулась, молодые люди ничуть не смутились и не отстранились друг от друга.

Оставалось шесть дней до ухода рыбаков к Исландии. Свадебная процессия, гонимая яростным ветром, под мрачным, затянутым тучами небом, возвращалась из церкви в Плубазланеке.

Янн и Го, красивые и величественные, будто царственные особы, шли под руку во главе длинной свиты, шли как во сне. Спокойные, сосредоточенные, степенные, они, казалось, ничего не видели вокруг, были надо всем, властвовали над самой жизнью. И даже порывистый западный ветер словно относился к ним с почтением, нещадно терзая идущих позади. Много было веселых молодых людей – жизнь в них била через край; много было и уже поседевших – они улыбались, вспоминая собственные свадьбы и первые годы семейной жизни. Старая Ивонна тоже участвовала в шествии; обдуваемая сильным ветром, но почти счастливая, она двигалась под руку со старым дядюшкой Янна, говорившим ей старомодные любезности. На ней был красивый новый чепец, купленный для нее специально по такому случаю, и прежняя маленькая шаль, в третий раз перекрашенная, теперь уже в черный цвет, из-за траура по Сильвестру.

Ветер неистовствовал; юбки то и дело взлетали вверх, шляпы и чепцы слетали с голов.

У дверей церкви новобрачные купили, согласно обычаю, букетики искусственных цветов, чтобы украсить ими свои подвенечные наряды. Янн наугад прикрепил букетик к своей широкой груди, но благо он был из тех людей, которым все идет. Что касается Го, то она изящно приколола эти бедные грубые цветы к лифу своего платья, как и прежде плотно облегающему ее прелестную фигуру.

Деревенский скрипач, обезумев от ветра, играл кое-как; до ушей достигали только обрывки музыкальных фраз, и казалось, что в шуме ветра звучит еще одна мелодия, тонкая, будто крики чайки.

Весь Плубазланек высыпал на улицу посмотреть на новобрачных. Было в этой свадьбе что-то, что увлекало людей. Пришли даже из отдаленных селений. Везде на перекрестках дорог поджидали молодоженов. Почти все пемпольские рыбаки, приятели Янна, были там и восхищались Го. Она, с присущей ей строгой грацией, отвечала на их приветствия легким поклоном головы.

Все окрестные деревушки, даже самые бедные, мрачные и затерянные, были оставлены своими обитателями. На пути процессии расположились нищие, калеки, сумасшедшие с аккордеонами и виеллами;[51] весь этот люд протягивал руки, кружки, шапки за милостыней, которую Янн, с важным, исполненным благородства видом, и Го, с красивой улыбкой королевы, бросали им. Среди нищих были седые старики; в придорожных ямах они почти сливались с землей, из которой едва вышли и в которую вскоре вернутся. Их растерянные, бессмысленные глаза будоражили окружающих тайной несостоявшейся, никчемной жизни. Они смотрели, не понимая, на проходящий праздник…

Процессия миновала деревушку Порс-Эвен и дом Гаосов, направляясь, по местному обычаю, в часовню Троицы, расположенную на самом краю бретонской земли.

Стоящая у подножия скалы, возле валунов, у самой воды, она, кажется, уже принадлежит морю. Спуститься к ней можно по узкой крутой тропинке среди гранитных глыб.

Свадебная процессия рассыпалась по склону одинокого каменистого мыса, и веселые галантные разговоры совсем стихли в шуме ветра и волн.

К часовне невозможно было подобраться: в ненастную погоду море бушует совсем близко от тропинки. Высоко взмывали белые снопы и, упав, растекались и затопляли все вокруг.

Янн, шедший впереди всех с Го, державшей его под руку, первый отступил перед брызжущими волнами. Сзади амфитеатром раскинулась свадебная процессия, и казалось, что он пришел сюда, чтобы представить морю свою жену, но море угрюмо встретило новобрачную.

Обернувшись, он увидел скрипача, примостившегося на сером камне и пытавшегося между шквалами ветра наигрывать веселую мелодию контрданса.

– Сворачивай свою музыку, дружок, – сказал ему Янн. – Море играет нам другой мотив, и, похоже, это ему лучше удается, чем тебе…

Хлынул дождь, собравшийся с самого утра. Все с криками и смехом стали карабкаться на высокую скалу, чтобы укрыться в доме Гаосов.

Свадебное застолье проходило в отчем доме Янна: жилище Го было слишком бедным для такого события.

Наверху, в большой новой комнате, за накрытыми столами вместе с молодоженами сидели еще двадцать пять человек: родные братья и сестры Янна, его двоюродный брат-лоцман, Гермёр, Кераэз, Ивон Дюфф – все те, кто ходил с ним на старой «Марии», а теперь пойдет на «Леопольдине»; четыре подруги невесты, очень красивые, причесанные на манер византийских императриц, в модных белых чепцах формы морской раковины; четыре шафера – все рыбаки, горделивые, ладно скроенные парни с красивыми глазами.

Разумеется, внизу тоже пировали и готовили пищу. Все остальные из свадебного кортежа расселись где попало, и нанятые в Пемполе женщины без передышки хлопотали у большого камина, заваленного сковородами и чугунами.