Конечно, родители Янна желали для своего сына жену побогаче, но Го слыла девушкой благоразумной и мужественной, к тому же, хоть и лишилась состояния, зато была самой красивой в округе, и им было отрадно видеть супругов, которые так подходили друг другу.

Старик отец, повеселев после супа, говорил:

– Вот и народятся еще Гаосы, их, однако, немало в Плубазланеке!

Считая на пальцах, он объяснял дяде невесты, сколько людей носят здесь эту фамилию: его отец, младший из девяти братьев, имел двенадцать детей, все они женились на родственницах, и получилось множество Гаосов, при том что немало их исчезло в Исландии…

– Что до меня, – продолжал он, – то я тоже женился на родственнице Гаос, и мы произвели на свет еще четырнадцать человек.

Представив себе эдакую толпу, он рассмеялся, тряся седой головой.

Ох и трудно было воспитывать этих четырнадцать маленьких Гаосов! Но теперь стало полегче, да и десять тысяч франков, вырученные за обломок корабля, существенно улучшили жизнь семьи.

Сосед Гаоса-отца по столу, Гермёр, весело рассказывал разные истории, случившиеся с ним в Китае, на Антильских островах, в Бразилии, во времена, когда он служил матросом на флоте. Молодые люди, которым служба еще предстояла, слушали его с широко раскрытыми глазами.

Один из самых забавных случаев произошел на борту «Ифигении». Как-то под вечер заполняли вином цистерны, и один медный краник сломался. Вместо того чтобы предупредить о поломке кого следует, матросы принялись вволю пить вино. Праздник длился два часа. В конце концов вина натекло – целый чан, все были в стельку пьяны!

Старые моряки, сидя за столом, смеялись добродушным смехом, однако не без толики лукавства.

– Все бранят службу, – говорили они, – да где же и выкинуть эдакую штуку, как не на службе!

Погода не улучшилась, напротив, ветер и дождь неистовствовали среди кромешной тьмы.

Несмотря на меры предосторожности, некоторые рыбаки беспокоились за свои лодки и баркасы в порту и поговаривали о том, чтобы пойти взглянуть, что там происходит.

Между тем другой шум, гораздо более приятный для слуха, доносился снизу, где праздновали, сидя друг на друге, самые юные из гостей. Звучали радостные крики, взрывы смеха двоюродных племянников и племянниц, уже изрядно повеселевших от выпитого сидра.

Подали мясо вареное и жареное, цыплят, несколько видов рыбы, омлеты, блины.

Говорили о ловле и контрабанде, обсуждали всевозможные способы обмана таможенников, которые, как известно, являются врагами моряков.

Наверху, за почетным столом, мужчины, все уже успевшие повидать мир, принялись забавлять друг друга рассказами о своих приключениях.

– В Гонконге, знаешь, дома такие есть, на тихих улочках…

– О да! – отвечал на другом конце кто-то, кто их посещал. – От порта надо идти вправо.

– Ага, к китаянкам!.. Ну и попользовались мы там… Трое нас было. Скверные женщины, Ma Donee, ох и скверные!..

– Согласен с тобой, скверные, – небрежно бросил Янн, который однажды после долгого плавания тоже побывал у китаянок.

– Пришло, значит, время платить. У кого деньги?.. Шарим, шарим в карманах – нет ни су![52] Мы давай извиняться, обещаем раздобыть денег и вернуться. (Тут рассказчик принялся изображать изумленную китаянку.) Недоверчивая старуха начинает мяукать, подняла шум и в конце концов вцепилась в нас своими желтыми лапами. (Он изображал разозлившуюся китаянку, издавая визгливые звуки и оттянув в стороны уголки глаз.) Тут откуда ни возьмись два китайца, хозяева заведения, понимаешь? Закрывают ворота на ключ – и мы в ловушке! Как и полагается, хватаем их – и башкой об стенку. Хлоп! Тут из всех дыр вылезают другие, дюжина, не меньше, и закатывают рукава, чтобы нас, значит, уложить на месте. Но глядят все же опасливо. У меня как раз был с собой пакет сахарного тростнику, я купил в дорогу, тяжелый такой. Когда он зеленый, он не ломается. Мог бы пригодиться, чтобы отделать как следует этих макак…

Снаружи бушевал ветер; в эту минуту задрожали стекла, и рассказчик, прервавшись на полуслове, встал из-за стола и отправился посмотреть, на месте ли его лодка.

Заговорил другой:

– Однажды, когда я был старшим матросом-канониром и исполнял обязанности капрала на «Зиновии» в Адене,[53] к нам на борт поднялись торговцы страусиными перьями. «Здравствуйте, капрал,[54] мы не есть воры, мы есть честные продавцы», – подражал рассказчик речи торговцев. – Я, конечно, быстренько спровадил их обратно. Ты, говорю, честный продавец, сперва принеси пучок перьев в подарок, а после посмотрим, пускать ли тебя к нам с твоим хламом. Я бы мог по возвращении хорошую деньгу зашибить, не будь я дураком! – с горечью посетовал он. Но, знаешь, я тогда был молод… И вот в Тулоне познакомился с одной, из модного магазина…

Младший братишка Янна, Ломек, будущий рыбак, выпив слишком много сидра, почувствовал себя плохо. Пришлось его быстро уносить, и рассказ о коварной модистке, завладевшей перьями, прервался.

Ветер в камине выл, словно грешник в аду, и время от времени с устрашающей силой потрясал весь дом.

– Похоже, он злится, что мы веселимся, – проговорил кузен-лоцман.

– Нет, это море недовольно, – отвечал Янн, с улыбкой глядя на Го, – ведь я обещал жениться на нем.

Странное томление начинало овладевать ими обоими. Они разговаривали тихо, держа друг друга за руку и как-то отстранившись от всеобщего веселья. Янн, зная, какое действие оказывает вино, в этот раз к нему не притронулся, и теперь краска бросалась в лицо здоровому парню, когда кто-нибудь из приятелей отпускал матросские шутки по поводу ожидающей молодых брачной ночи.

Временами на него накатывала грусть, когда он вдруг вспоминал о Сильвестре… Было решено, что на свадьбе не будут танцевать из-за траура по нему и отцу Го.

Принесли десерт. Вскоре должно было начаться пение песен, но прежде нужно было прочитать молитвы по умершим членам семьи. Этот обычай всегда исполнялся во время свадебных торжеств, и потому, когда гости увидели, что Гаос-отец встал и обнажил седую голову, наступила тишина.

– Это по Гийому Гаосу, моему отцу.

И, перекрестившись, он начал читать по-латыни:

– Патер ностер, кви ес ин целис, санктифицетур номен туум…[55]

Соборная тишина воцарилась во всем доме, даже внизу, где за столами сидели малыши. Все присутствующие мысленно повторяли вечные слова.

– Это по Иву и Жану Гаосам, моим братьям, погибшим в исландских водах… Это по Пьеру Гаосу, моему сыну, погибшему во время кораблекрушения «Зелии».

Когда помолились за всех Гаосов, Гаос-отец повернулся к старой Ивонне.

– Это по Сильвестру Моану.

И он прочел еще одну молитву. Янн плакал. «…Сед либера нос а мало. Амен».[56]

Потом стали петь песни. Моряки узнали их на службе, где, как известно, всегда есть много хороших певцов.

Один из шаферов томным, за душу берущим голосом начинал куплет, другие басовито подхватывали.

Новобрачные, слыша пение как бы издалека, смотрели друг на друга. Глаза их сияли каким-то мутным светом, будто тусклые светильники; Го часто опускала голову: ее охватывал блаженный страх перед своим господином.

Кузен-лоцман обходил гостей, наливая всем вина с большими предосторожностями, поскольку, как он говорил, это вино нельзя взбалтывать.