«Те, кто избегает этого мира» — типичное обозначение мистика-отшельника, человека «сокровенных знаний», идеального образа носителя Истины. Конфуций в глазах встречных, как видно, к таковым не относится. Он слишком социализирован, открыт, для того чтобы быть мистическим учителем. Он «избегает плохих людей» — излишняя морализация никогда не была чертой тайной традиции. И он уже отпал от нее.

А вот другой эпизод:

«Чусский безумец Цзе Юй, проходя мимо Кун-цзы, пропел:

— О Феникс, Феникс! Как же упала твоя добродетель! Нельзя осуждать людей за то, что было, а то, что будет — еще будет. Брось всё! Ныне опасно участвовать в управлении!» (XVIII, 5).

Это предупреждение Конфуцию значительно серьезнее, чем-то, о котором сказано выше. Это прямое обвинение и даже угроза. Почему? Для этого прежде всего постараемся понять, кем мог быть «чусский безумец». Почему безумец? Почему именно из царства Чу?

Дело в том, что именно южная область Чу еще во времена Конфуция сохраняла мощные традиции шаманизма и медиумизма. Оттуда выходили маги, гадатели, которых за их эксцентричное поведение именовали «безумцами» — именно под таким названием подобная категория людей фигурирует, например, у «Чжуан-цзы». И там очевидно, что речь идет об особой категории посвященных, что непосредственно общаются с небом, отличаются «безумными речами» и необычным поведением. Именно к ним идут за советом, именно они предсказывают великие события. И вот такой человек сталкивается с Конфуцием. И прямо обвиняет его в полном падении и отпадении от традиции древних.

Он называет Конфуция «Фениксом» — это символ магического могущества, а в ранних культурах это еще и посредник между миром мертвых и миром живых, подобно дракону и некоторым другим птицам. Феникс появляется в государстве как знак процветания и благоденствия. Этот чусский маг обращается к Конфуцию как представителю той традиции магов и медиумов, к которой принадлежит сам. Но тут же открыто и при учениках обвиняет Конфуция в том, что, по сути, тот перестал быть частью той традиции, в которой воспитывался. Его магическая сила — «благодать» — уменьшилась. Он стал использовать свои знания не для магического управления силами, но для общества. Конфуций пошел на службу к правителям и занялся делами управления, сколь бы ничтожными эти усилия ни были. Но он давал советы, пытался правителей и чиновников наставлять на истинный путь и, самое главное, — открыто проповедовал перед людьми непосвященными. И отшельник призывает его наконец отказаться от погони за служебной карьерой и оказания услуг неправедным правителям. Конфуций же страстно стремился оказаться полезным практически любому, даже не самому праведному правителю, откликаясь на любой призыв. И вот он получает хлесткую пощечину от человека, который действительно является частью древней традиции.

Примечательно и то, что происходит после того, как чусский отшельник обвинил его в отпадении от традиции: «Конфуций сошел с повозки, намереваясь побеседовать с ним, однако тот быстро удалился и Кун-цзы не смог с ним побеседовать». Конфуций, как и в первый раз, пытается объясниться, пояснить суть своих поступков. Но, увы, с ним не хотят говорить — он оказывается уже «не вхож» в это сообщество.

Поразительно, что в историях его жизни нет ни одного упоминания о том, что его поступки одобряли сами отшельники, мистики и бродячие посвященные. Наоборот, все они самым резким образом осуждают его. Какой-то отшельник в царстве Вэй, услышав, как Конфуций бьет в каменный колокол (скорее всего, это было частью магического ритуала), откровенно говорит ему: «Эти удары рождают у других лишь раздражение: ах, никому не понять меня… Ну и пусть никому не понять тебя — остановись, наконец!» (XIV, 39). Он, вероятно, действительно многих начинает просто раздражать.

Отшельниками он просто презираем и не принимаем, а на его учеников они смотрят с сожалением, как на людей обманутых и ведомых ложным путем. Это поразительно и обидно для самого Конфуция — ведь он сам видит в этих людях идеал скромного и неприхотливого служения людям, нестяжательства и открытости Небу. Сам он не таков и он вынужден постоянно делать выбор между критической оценкой социальной действительности, страстным желанием пойти на службу и проявить себя. Более того, отшельники и посвященные мистики просто отказываются признавать его за Учителя. Один из них прямо объясняет ученику Конфуция Цзы Лу: «Свои четыре конечности он не утруждает, да и пять видов злаков друг от друга не отличит — какой же это Учитель!» (XVIII, 7).

В мудрости Конфуция сомневались многие, и далеко не только посвященные мистики и отшельники. Аристократы и сановники открыто или вполголоса критиковали Конфуция за его странное поведение, злословили в его адрес, а некоторые даже считали, что некоторые ученики Конфуция превзошли своего Учителя и в мудрости, и в административном умении. Действительно, и Цзы Лу, и Цзы Гун — ближайшие последователи Учителя — заняли высокие посты на уездном уровне и, в общем, показали себя очень умелыми администраторами, не в пример своему наставнику. Однажды Цзы Гуну даже передали слова, которые услышали при дворе в царстве Лу: «Цзы Гун в мудрости своей превосходит Чжунни (т. е. Конфуция)». Примечательно, что здесь, как и во многих других случаях, Конфуция не называют Кун-цзы — «мудрец Кун». Для внешнего мира он не мудрец и не Учитель, а просто — Чжунни, как и полагается по его личному имени. Но Цзы Гун ведет себя так, как и подобает преданному ученику. Он пытается пояснить, что мудрость Конфуция настолько велика, что обычному человеку ее не разглядеть: «Возьмем для сравнения стену, что окружает дом и двор. Стена моего дома — людям по плечо, и всякий прохожий может увидеть, что есть в доме стоящего. А вот стена дома Учи—теля достигает многих жэней, и тот, кто не нашел ворот, чтобы войти, не увидит ни величавости храма предков, ни богатства построек» (XIX, 23). Но увы, в любом случае, при своей жизни Учитель много раз был и не понимаем, и гоним, и подвергался насмешкам.

Ученики вынуждены нередко отстаивать честь своего Учителя. Так, Цзы Гун заявляет, что «Очернить Чжунни невозможно» (XIX, 24) или «С Учителем никто не может сравниться, как невозможно по лестнице вскарабкаться на Небо» (XIX, 25).

Порою Учитель старается поддерживать отношения с теми мистиками и отшельниками, которые жили в царстве Лу и Вэй, но не находит у них ни понимания, ни одобрения. Уже очевидно, что они представляли собой уже другую категорию людей и относились к Конфуцию и как к младшему, и как к нерадивому отступнику от истинного Пути. Так, отшельник из царства Лу некий Вэйшэн Му обращается к Конфуцию по имени, что уже указывает на его старшинство, причем не столько по возрасту и званию, сколько в неком неписаном «табеле о рангах» посвященных учителей: «Цю! Что ты здесь засел? Ты что, хочешь показать нам здесь свое красноречие?».

Ситуация сложилась очень тонкая: Конфуций призван правителем царства Вэй — человеком, о котором ходили не самые добрые истории. И старый отшельник тонко издевается над Конфуцием, который и здесь пытается себе найти место для проповеди или даже лести (фраза может быть истолкована двояко). И Конфуций оправдывается: «Нет, я здесь лишь потому, что ненавижу упрямство (или «мне претит невежество») такого правителя» (XIV, 32). Но вряд ли это может объяснить поведение Конфуция, который решил служить правителю Лин-гуну, про которого все говорили, что он «не следует Дао». Но именно ему решает служить Конфуций!

Он действительно в период своей зрелости и странствий вынужден постоянно оправдываться и объяснять как своим ученикам, так и многим другим людям суть своего поведения. Конфуций объясняет ученикам, которые с разных сторон слышат упреки в адрес учителя о том, что, по сути, он лукавит, что пытается сочетать несочетаемое: социальную и государственную деятельность с духовным обучением и ритуальными посвящениями. «Все же неразумно отказываться от службы», — объясняет Конфуций. И тут же упрекает тех, кто уходит в отшельничество: «Тот, кто хочет остаться чистым, нарушает принципы отношений между правителем и чиновниками».