Болезнь тянулась неделю. Врач прописал ему йодное молоко и горчичные припарки, которые ставила ему на спину и на грудь сладкоречивая проворная монахиня. Он пил отвары, бульоны, грог, сосал пастилки «Вальда» и лежал с компрессом на лбу. Когда спал жар, к нему мгновенно вернулся аппетит, и он быстро взялся за учебу, чтобы наверстать упущенное и возобновить свои прогулки. Он вернулся в свои излюбленные кварталы, открыл новые, следуя подсказкам знатоков, и впервые – причем в пятницу! – переступил порог дома терпимости, на который ему указал прохожий. Он оказался один в большой пустой гостиной, плохо освещенной, окруженной таинственными закоулками. Пахло погашенными сигарами и гвоздикой, а также, без сомнения, другими сильными ароматами; Жану-Мари они были неведомы, а я перечислю для вас несколько названий: мускус и опопанакс, гелиотроп и бородач, возможно, эфир или опиум.

Потом послышались легкие шаги, не громче шелеста прошмыгнувшей землеройки. Болезненный человечек в черном, в небрежно повязанном галстуке, вошел на цыпочках в гостиную и направился к пианино. Обнаружив, что в гостиной есть еще кто-то, он вздрогнул, его крысиная мордочка сморщилась.

– Что-то вы слишком рано, – процедил он сквозь зубы, опускаясь на край табурета. – Сейчас не время. Они спят!

– …?

– Говорю вам, дамочки еще не встали. Приходите позже.

– Позже я не буду свободен.

– Вы что, заключенный? Так перелезьте через стену. Здесь забавляются по вечерам.

– А если я не хочу забавляться?

– Почему? У вас предубеждение? Тогда ждите, когда окажетесь в урне крематория, как я следующим летом, чтобы начать заводить приличные знакомства.

После этого безрадостного заявления человечек открыл крышку пианино и дунул на клавиши, словно сдувая муху.

– Главное, не упрекайте потом, что вас не предупредили, – проворчал он себе в галстук.

А потом заиграл буги. Буги-вуги. Буги-вуги-буги.

На втором этаже хлопнула дверь, раздался звук передвигаемых стульев. Тиканье настенных часов где-то дальше по коридору, шорохи неясного происхождения – все заглушала музыка.

– Будь добр, Гораций, потише! – взмолился вдруг сильный голос откуда-то сверху. – Вас оставили одного, мсье? Как нехорошо!

Жан-Мари поднял глаза и увидел женщину чудовищной полноты в тюрбане: она медленно спускалась по лестнице, держась обеими руками за позолоченные поручни и делая передышку на каждой ступеньке. Сейчас он предпочел бы оказаться далеко отсюда, но, вспомнив Ганнибала, решил, что отступать уже поздно.

– Примите мои извинения, сударь. Мы всю ночь праздновали мой день рождения. Теперь дамочки спят. У меня-то вечная бессонница, валерьянка мне не помогает. Урсула! Мириам! Хлоя! Телония! Жанна! Аврелия! Взгляните-ка!

Спустившись, хозяйка – иначе не назовешь – повернулась на одной ноге и двинулась к Эфраиму, у которого уже взмок лоб.

– Совсем еще юноша! Я сверху не разглядела. Как тебя зовут, мой маленький?

– Нарцисс.

– Я знавала одного Нарцисса в Буэнос-Айресе, знаменитого танцора танго.

Мадам Гортензия хлопнула в ладоши. «Совсем еще юноша» оказался в окружении женщин, представлявших собой, полагаю, в тридцатые годы олицетворения мужских фантазий. Он был слишком смущен, чтобы восхищаться сонными лицами, и уже готов был броситься наутек, как вдруг появилась женщина, которую он разыскивал уже столько дней, та, из-за которой он чуть было не устроил уличную драку.

– Видите, я вас нашел, – сразу выпалил он.

– Опять ты! – сказала она хрипло.

Не поручусь, что точно воспроизвел реплики обоих. Слишком много времени прошло с тех пор, и для таких мелких воспоминаний пора вводить срок давности. Но все указывает на то, что с этого мгновения у Телонии закружилась голова, и кружение усиливалось с каждым часом, заставляя забыть всякую практичность, все, что раньше считалось очевидным; кончилось все через три дня смертью проститутки. Ответственность молодого человека за возникновение головокружения не подлежит сомнению. Это он сделал решающий жест – взял женщину за руку в том месте, где кончался рукав сорочки. Действительно ли он намеревался «перейти к делу», как выразилась мадам Гортензия? Не уверен.

И все же Телония не могла остаться равнодушной к мужскому прикосновению. В мире, в который она вошла полгода назад, такой жест имел единственное значение: клиент выбрал ее. С безразличием, которое она привыкла проявлять в подобных случаях, она отвела Эфраима в комнату на втором этаже и принялась машинально исполнять протокол неразделенного удовольствия – последовательность точных действий по соблюдению чистоты и раздеванию, усердно осваиваемую обитательницами заведения, начиная с дня поступления в него.

И то, чего юнец никак не предполагал, совершилось в комнате с запахом одеколона и черного мыла. В банальных жестах и движениях повторялись древние плотские радости, которые каждый по-своему изобретает заново, ощупью, как первопроходец. Да, в этом гнусном, недостойном его месте Эфраим, которого я тоже стану теперь называть Нарциссом, впервые в жизни познал плоть, погрузился в нее глазами и руками, расшвырял, как охапку свежей травы, испил ее свежесть, испарину, вкусил ее горечь; он ласкал ее, перебирал, расправлял, переворачивал, раскрывал, обнажал, вдыхал сладость и горечь ее мякоти. Торопясь не растерять охвативший его восторг, он совершенно не заботился о том, участвует ли в происходящем Телония, полагая, наверное, что она испытывает то же самое, что дарит ему. Потом, когда она встала, он остался простертым на спине, с закрытыми глазами, переполненный радостью, с красной подушечкой на животе.

С первого этажа доносились звуки пианино и гул голосов.

– Поторопись, – сказала Телония, одеваясь.

– Куда торопиться?

– Я не имею права оставаться с клиентами. Я должна вернуться к остальным.

– С этим покончено! Пускай обходятся без вас.

Телония заканчивала свой туалет перед зеркалом. Там же, у себя за плечом, она могла любоваться Нарциссом почти в полный его рост. Он был, конечно, хорош собой, но все, что он говорил, звучало для нее китайской грамотой.

– Ты это о чем?

– О том, что вашим подругам придется обойтись без вас. Забирайте только самое необходимое, остальное принесем потом.

Телония знала, что мужчины выбирают ее чаще остальных, потому что в ее ясных глазах была хрупкость, которая им так нравится. Но она не находила в себе практической жилки и уже давно бросила вникать в превратности судьбы.

– Почему ты хочешь, чтобы я взяла вещи?

– Если вы предпочитаете их оставить, я сам схожу за ними завтра.

Когда мир становился совсем сложным, что случалось не меньше трех-четырех раз в неделю, Телония прибегала к надежному средству, которого лишала себя все реже. Немалая часть ее заработка, за исключением вычетов, которые хозяйка делала в обязательном порядке, шла на препарат опия и морфий. Вот и теперь она поднесла руку к потайному ящичку туалетного столика, но передумала.

– Не пойму, о чем ты.

– Мы поселимся в гостинице. А завтра или послезавтра отправимся в горы.

– В горы? Куда это?

– В Коль-де-Варез. У моего опекуна там фермы и немало скота. Уверен, что вам понравится.

Она присела на кровать, чтобы унять головокружение. «Горы, фермы, немало скота…» – звучало в ушах. «Мой опекун». Уверен, что мне понравится… Она понимала все слова, но не улавливала их связи с настоящим. Ее принцип заключался в том, чтобы держаться за ту жизнь, которая ей выпала, и не желать другой, чтобы не наделать себе бед. Правда, утром, когда она засыпала в своей комнатушке на верхнем этаже, неведомой клиентам, ей сразу начинал сниться город, где нет вожделеющих ее мужчин, а живут одни девочки, женщины и домашние животные. Правда и то, что при пробуждении она всякий раз задумывалась, нельзя ли добраться до этого города, следуя берегом реки.

– Нехорошо сейчас надо мной смеяться, – прошептала она.