– Я вовсе над вами не смеюсь!

– Ты что, считаешь, что я могу увидеть горы?

– Кто нам помешает? Чтобы доехать до моего дома, нужно всего два дня. Ну, три, если пропустим баржу. В воскресенье вечером можем быть уже у нас.

Баржа. Три дня. Может, и два. В воскресенье вечером. Помех не предвидится. У нас. Что значит «у нас», когда у нее есть своя комнатушка наверху, куда не ходят клиенты? Телония слышала каждое слово как звук, оторванный от других звуков, имевший не больше смысла, чем аккорды пианино. Видя, что она колеблется, Нарцисс взял ее за руку.

– Ты что же, воображаешь, что меня просто так отпустят?

– Никуда не денутся.

– Они ни за что не согласятся.

– Это мы посмотрим.

– И потом, знаешь, здесь у меня есть все, что нужно.

– Все?

При одной этой мысли он покатился со смеху, швырнул на пол подушечку и встал, чтобы одеться. Теперь перед зеркалом стоял он – радостный, голый, уверенный в себе, потому что приобрел уверенность в своем желании. Видя в зеркале молодую женщину, он думал: «Я поклялся, что найду ее, и нашел. Бог не пожелал, чтобы я ее потерял. Другой опустил бы руки, но у меня были причины не сдаваться, ведь она превосходит все мои мечты о ней». И ему казалось, что, достигнув успеха в невозможном на первый взгляд деле, он взвалил на себя особенную ответственность. Он говорил себе: «Мы поедем в Коль-де-Варез. Бьенвеню будет счастлив с ней познакомиться. Мы поженимся. Больше ничто не сможет нас разлучить».

Он еще находился в этом приподнятом настроении, когда дверь приоткрылась, хотя в нее перед этим не постучали. Это была хозяйка заведения, в которой вдруг проснулось давно уснувшее любопытство, а также поднялось недовольство, что сеанс затягивается.

– Что-то вы долго, ребятишки!

– Какая разница?

– Как это какая? Ты, что ли, теперь решаешь?

Она повернулась к Телонии, клавшей в сумочку свернутые купюры и кольца.

– Чем это ты занимаешься, малышка?

– Мы уезжаем, – ответила она одними губами, прижимая сумочку к животу.

– Интересно, куда?

– В горы.

– Это шутка?

Шутка это была или нет, но Нарцисс прижал к себе Телонию и мягко повлек к лестнице. Неизвестно, сама ли отпрянула огромная хозяйка, пытавшаяся своим телом преградить им путь, или молодой человек легонько оттолкнул ее свободной рукой к стене, так, что она несильно соприкоснулась затылком с головкой нимфы на обоях. Так или иначе, она испустила истошный крик, от которого оцепенели все женщины в гостиной и их гости. Даже пианист прервал исполнение фокстрота, который сам только что сочинил.

– Гораций! Не выпускай их! Останови! – надрывалась со второго этажа хозяйка визгливым уличным голосом.

Но хилый человечек, не собиравшийся жертвовать собой, вовремя вспомнил, что слегка туговат на ухо, как многие музыканты на закате карьеры. Склонившись к клавиатуре, он еще вдохновенней заиграл свой фокстрот.

Как раз в тот момент, когда Нарцисс и Телония торопились вон из дома терпимости, не представляя, что они будут делать через час, директор семинарии узнал, что его молодого ученика не видели в городской библиотеке уже несколько недель. Это была только первая новость. Вечером ему доложили, что Жан-Мари пропал.

Отец Телман был человеком откровенным, равно суровым к самому себе и к другим, неплохим богословом, но посредственным спорщиком. Мысль, что его провел ребенок, на которого он возлагал столько надежд, заставила его усомниться, достаточно ли он был строг. Не был ли он ослеплен и соблазнен одаренностью воспитанника, не закрыл ли глаза на его слабости, которые обязан был заметить и искоренять? Не он ли сам – главный виновник случившегося? На следующий день он собрал после мессы в своем кабинете нескольких преподавателей, уже знавших о побеге. Все терялись в предположениях.

– Неделю за неделей он намеренно вводил в заблуждение всех, включая своего исповедника, – подвел итог отец Телман. – Он обманул вашу бдительность. Вот что я нашел в его келье.

По рукам пошел листок, на котором Жан-Мари набрасывал в разных ракурсах лицо Телонии. В конце концов листок лег на колени отцу Габриэлю, преподавателю латыни и греческого, который при виде портретов покраснел до самых век.

– Я решил его отчислить, – сообщил директор, ища в устремленных на него взорах одобрения. – И, разумеется, написал кюре в Коль-де-Варез и господину Жардру, опекуну Жана-Мари. А пока что перед нами стоит проблема. Сейчас десять часов, Жана-Мари не видели со вчерашнего полудня. Что нам делать: ждать его возвращения или без промедления обратиться в полицию?

Мнения, как всегда, разделились. Отец Шенар, старейший среди собравшихся, заговорил об антиклерикальной прессе, которая не преминет раздуть скандал, если пронюхает о бегстве семинариста. Каноник Тард, у которого был кузен комиссар полиции, доказывал, что расследование может остаться негласным. Наконец, всех примирил отец Габриэль: он вызвался сам отправиться на розыски беглеца и попросил отсрочки на двое суток.

Поэтому в тот день и в два последующих сей тишайших из слуг Господних, переодевшись в мирянина, пытался исполнять роль ищейки в городе, который он знал совсем плохо. С горящими от смущения щеками, что было недурным гримом, он заходил в кафе на бульварах, усаживался в уголке, закрывался газетой и, дождавшись официанта – если это была официантка, дело усложнялось, – совал ему или ей под нос портреты Телонии и при этом лепетал слабым голоском, звучавшим с каждым часом все слабее, что-нибудь вроде:

– Она здесь когда-нибудь бывала?

Изучив рисунок, официанты отвечали, что никогда, и огорченный сыщик заказывал двойной кофе. Он пил его маленькими глотками, с наморщенным лбом, вспоминая своего отца, путевого обходчика, который, не желая платить налог на спиртное, покупал его огромными бутылями у самогонщиков. В одиннадцать лет перепуганный Габриэль, притаившись в коридоре, слушал, как его родитель, уже слегший от цирроза, клянет дьявола и его козни, а мать в соседней комнате жжет свечи, оставшиеся от прошлой агонии. Эта сцена и стала отправной точкой для его призвания. В минуты смятения он закрывал глаза и вспоминал ее во всех подробностях.

В конце концов упорство отца Габриэля было вознаграждено. Посетив без всякого успеха целых двадцать семь заведений, он раздобыл в двадцать восьмом имя – Телония – и адрес мадам Гортензии, по которому явился уже ближе к полуночи, пошатываясь, но не утратив решимости. В этот час швейцар уже отваживал незнакомцев, отдавая предпочтение завсегдатаям. Священнику пришлось дожидаться на улице, среди других вожделеющих, разрешения войти, после чего он услышал от самой содержательницы дома, что Телонии нет. Из этого он заключил, что она сбежала с Жаном-Мари, и решил обойти гостиницы, где парочка могла укрыться.

Любовь Нарцисса и Телонии, насколько я знаю, – и пусть мне самому будет хуже, если я мусолю одни и те же слова, как море, у которого нет выбора, на каких прибрежных камнях умирать, – была полностью лишена притворства, какой-либо завесы, торжественности: то было опьянение, горячка. Почему под тем предлогом, что она вспыхнула еще до войны, я должен живописать ее тусклыми красками, рисовать заведомо пожелтевшие картины? Наоборот, мне хотелось бы прибегнуть к истинному, не изобретенному языку, которого любви всегда не хватает, как она его ни жаждет. Языку, передающему головокружение, наслаждение, удушье и слезы, языку, сохраняющему в спряжениях утраченных времен запах мокрого шифера – примерно так пахнут рассыпавшиеся по простыням волосы, шуршание падающих снежинок – его почти не отличить от шороха расстегиваемого платья, великолепие куполов в тумане – образцом для них послужили покрытые испариной женские груди, шум ветра, приминающего траву под теплыми животами пасущихся коров, и горечь черного меда.