– Пса нам с тобой завести, что ли? Пить брошу и собаку куплю. Милое дело! Камина у нас здесь с тобой только не получится. – Он снова зевнул. – А не послать ли мне сегодня родную контору к такой-то матери, а, Сергей? Роме, само собой, донесут, он будет ногами топать и брызгать слюной, но пошел бы он на хер. Прораб перестройки, сукин сын. Перелицованный подручный партии. Он про Ленина знаешь сколько книг напек? И фильмов? Машина, дача, ухоженная жена, сытые дети, Наташка-любовница – все из мавзолея! Хороший Ленин и плохой Сталин. А правда в том, что два палача – пара. Тошнит.

Павел Петрович не стал уточнять, тошнит ли его от выпитой накануне водки, или от политического блядства главного редактора «Московской жизни», или от обеих причин вместе.

– Поспать бы тебе, – предложил Сергей Павлович, но папа вместо ответа взялся за голову и застонал.

– Боже ты мой, – бормотал он, – зачем я это все сделал?!

Сергей Павлович осторожно прикоснулся к его плечу.

– Папа…

У папы корчилась вдруг ожившая душа. Он ее спаивал и держал взаперти, а тут она вырвалась на волю и зарыдала от ужаса и стыда.

Но чем может утешить он отца своего? Каким словом? Вот, к примеру, начнет он с того, что был с ним недавно престранный случай в лесу… Ах, нет. Сергей Павлович тотчас представил ядовитую ухмылку, которой одарит его папа, едва услышав о старичке. Нет. Хранить до поры. Беречь. Не растрачивать.

– Папа, – вдруг спросил Сергей Павлович, – ты мне как-то сказал, я забыл, а теперь вспомнил… Твой отец, а мой дед – это правда, что он был священник? И за это погиб?

Жестом завершившего свой намаз мусульманина папа скользнул ладонями по лицу и тусклыми глазами посмотрел на Сергея Павловича.

Да, был, вяло сказал папа.

И за это его два раза сажали, а на третий поставили к стенке. Убили они отца моего, а твоего деда Петра Ивановича.

А что ты хочешь. Они всю Россию к стенке поставили, и она им в полуобмороке лизала сапоги.

Магниток настроила и войну выиграла. На крови и костях. А Петр Иванович, отец мой, все молился и от Бога помощи ждал.

Павел Петрович сухо засмеялся.

Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй.

Госпом.

И тут они ему как раз дырку сделали в затылке. Вот здесь. И он посверлил указательным пальцем свой затылок с нечесаными седыми волосами. Гамлет с куда большим основанием мог бы воскликнуть: «Бедный Йорик!», если бы увидел отверстие в черепе шута. Маленькую кругленькую дырочку, из которой упорхнула душа. Но Йорик ушел из жизни с целым черепом, а мой отец – с пробитым. Из такого не выпьешь. Товарищ Ленин его приговорил, а товарищ Сталин привел приговор в исполнение. Два сокола ясных.

У них, у Боголюбовых, со времен незапамятных весь род поповский. И не случись с нашим любезным Отечеством помрачения в одна тысяча девятьсот семнадцатом году, я, скорее всего, был бы не журналист, а поп, что, впрочем, в смысле околпачивания народа суть одно и то же. И прихожанки бы мне сердечные свои тайны… Верите ли, отец Павел, меня совершенно не привлекают мужчины такого типа. А какой же, дочь моя, тип нужен тебе для привлечения и естественного волнения твоей плоти? И с быстрым таким смешочком и жарким взглядом из-под платка: ну вот, батюшка, вроде вашего… Ах, милая, что за мысли, шепчет ей в пылающее ушко священник, ощущая скрытый долгополой одеждой призыв к греху.

– Ты увлекся, – с неприязнью заметил Сергей Павлович.

– Ничуть, – отрезал папа. – Все они… – И, не договорив, он махнул рукой.

– И отец твой? Мой дед?

Павел Петрович пожал плечами. Трамвайный прием. Утопить суть в частностях. Устами и сердцами ему кровно-близких людей утвердим его нравственное совершенство, но это вовсе не значит, что. Описано в литературе. Вы лгали своему богу и мне. Хорошее питание мешает воздержанию. Однако продолжим. Их было три брата, все попы. Александр – он старший, Петр за ним, и Николай, младший и самый умный из всех. Александр в двадцатых годах ушел в какую-то новую церковь, из-за чего у них с Петром всякие отношения совершенно прекратились. Возникающая в церковных спорах ненависть способна перетереть в пыль даже братское чувство. Потом их церковь не то разогнали, не то она сама лопнула. Александр жил в Кирове, там и умер несколько лет спустя после войны. Кто-то рассказывал, что жива еще его дочь, горбатая старуха. Николай же, далеко превосходя братьев политическим соображением и обладая, кроме того, свойственным из всего семейства ему одному отменным чутьем опасности, на свое священство плюнул, растер и даже в газетах напечатал, что религиозный опиум раздавать народу более не намерен. И рясу сменил на мундир. Служил в ГПУ в противоцерковном отделе, выбился в начальники, уцелел в эпоху чисток и во времена совсем недавние был не то председателем, не то первым замом в конторе по церковным делам… Большой человек. Боярин. Пятикомнатная квартира в высотке на Котельнической. Был у него однажды. Дальше коридора не пустили. Николай Иванович занят. Сволочь чекистская. Сволочь. Сволочь.

Папа выдохнул с ненавистью.

И все равно волкодав прав. Взял фамилию матери, стал Ямщиковым, и вместе с фамилией всю эту боголюбовскую дурь от себя навсегда отсек. Он жив, в свои без года девяносто здоров как бык, богат – а где братья его? Александр сгнил в нищете, а наш Петр Иванович предпочел могилу измене своему Богу. О сыне родном он лучше бы подумал! О том, каково ему в этой проклятой жизни придется! Одному! Сколько слез тайных! Унижений! Пинков! Нет, ему его Бог дороже, чем сын родной. Сына в жертву, себя, жену – и все этому Богу его ненасытному. Да кому Он нужен, его Бог! Кому Он помог?! Может, мне помог хотя бы кусок хлеба на помойке найти?! Ладно: помойки, куски, собаки – это для Него слишком низко. Отвратителен Ему запах нашей изнанки! Но тогда таланту руку подай! В люди выведи! Не жалости прошу, а справедливости требую!

Папа внезапно сорвался с места, но тотчас вернулся, прихватив в своей комнате номер «Московской жизни».

– Вот! – крикнул он, правой рукой потрясая газетой, а левой придерживая полы халата. – Могила моя!

Швырнув газету на пол и тощими ногами с ожесточением ее потоптав, папа упал на табурет.

– Где я? – слабым голосом произнес он, страдающими глазами глядя на Сергея Павловича. – Кто может мне ответить? Ты? Нет. Бог? – папа презрительно скривил запавший рот. – Я знаю, я скажу. От самого рождения до сегодняшнего дня и до недалекой уже моей смерти я находился, нахожусь и буду находиться в куче говна. Говнорожденный, говносущий и в говне умереть грядущий, – с наслаждением произносил Павел Петрович и припечатывал каждое слово, постукивая кулаком по столу. – Аминь.

Сергей Павлович нагнулся с болью в спине, поднял с пола газету и лениво перелистал ее страницы.

Перестройка венчает революцию.

Вечный город ждет Горбачева.

Феномен Бориса Ельцина.

Перестройка венчает революцию, Горбачев – перестройку, Ельцин – Горбачева, и все эта, прости господи, Пизанская башня наконец валится, погребая под своими обломками ненаглядное Отечество.

– О чем же ты написал здесь, папа? О перестройке? Или об этих сиамских близнецах?

– Нашел дурака, – буркнул Павел Петрович. – У меня тут заметка про один коммерческий банк. Напоили, накормили и деньгами одарили.

– Много дали?

Папа с нехорошей усмешкой на него посмотрел.

– Цивилизованные люди таких вопросов не задают, Сергей Павлович.

Отыскав в «Московской жизни» заметку папы (внизу курсивом: Павел Боголюбов), Боголюбов-сын вслух, с фальшивой бодростью диктора принялся читать из середины:

– «Немалые средства банк намеревается выделять на цели благотворительности. Уже сегодня можно назвать конкретные адреса, по которым пошла гуманитарная помощь: детский дом в Наро-Фоминске, столичный госпиталь инвалидов войны, Загорское отделение Всесоюзного общества слепых…»