Подал сиплый голос молчавший все утро телефон.

Сергей Павлович вздрогнул и поднял трубку.

– Се-ре-ежа… Я так устала… Ты придешь? Ну, что ты молчишь? Не сердись. Милый мой. Ну да, я выпила. Чуть-чуть, я тебе клянусь! Потому что я без тебя умираю… Слышишь? Умираю. Я раба твоя. Владей мною. Помнишь, ты мне говорил…

Ни слова не проронив в ответ, он надавил на рычаг.

Людмила Донатовна оскорблено выслушала частые гудки и хлебнула прямо из горлышка.

Вермут.

Его тошнотворного запаха я надышался на всю оставшуюся жизнь.

Умоляю тебя!

Вернулся на кухню папа с ветхим конвертом в руках.

– Кто звонил?

– Ошиблись номером, – соврал Сергей Павлович.

– Милка, значит, – все понял и ухмыльнулся Павел Петрович. – Достанет она тебя.

– Нашел?

– Читай. Тут одно письмо из Бутырки и две записки. Ничего больше у меня не осталось. Да и не было у матери больше ничего. Читай, – повторил папа. – А я пойду вздремну.

И Сергей Павлович читал.

«Милая, невинная моя страдалица! Пользуясь сочувствием одного доброго человека, пересылаю тебе это письмецо мое, первую весточку от меня за последние три месяца. Что сказать? В иные минуты думаешь, что целую книгу о моем подневольном житье-бытье написал бы для тебя. Не о тюремной жизни, довольно однообразной, а о той жизни, которая совершается во мне и в которой ты постоянно присутствуешь вместе с Павлушей. Милое чадо мое! Каково ему без отца! Каково тебе, бедная моя, без мужа и кормильца! Ах, Анечка, право: только я начинаю думать о тебе – так не нахожу для себя покоя. Мне тюрьма тягостна даже не потому, что дверь на замке, охрана и что я тут обречен неволе, а потому, что я не в силах хоть чем-нибудь облегчить твою участь. Когда-то еще подрастет Пашка и станет тебе помощником! Несчастная, беспросветная твоя жизнь. Чем-то ты виновата? За какие грехи Господь с тебя так взыскивает? Ты человек божий, но мой крест лег и на твои плечи. Молюсь о тебе Пречистой и Преблагословенной, Заступнице и Матери Бога нашего. Неленостно, но с усердием молитесь и вы с Павлушей обо мне. А я, каждый вечер и каждое утро становясь на молитву, тешу себя уверенностью, что и вы в это время молитесь Господу и славной Владычице нашей и Приснодеве Марии, и наши молитвы, встречаясь, дополняют одна другую».

Дед Петр Иванович писал на двух вырванных из школьной тетради листах в клеточку, с обеих сторон, карандашом, мелким, убористым почерком.

На двух листочках он стремился сказать как можно больше, для чего тесно лепил слово к слову и строку к строке.

Сергей Павлович мучился, читая, и жалел, что под рукой нет лупы. Особенно трудно приходилось ему, когда в письме попадались слова почти стершиеся. Всякий раз при этом его охватывало тревожное чувство. А вдруг в этих словах заключено нечто чрезвычайно важное, и без них исказится самый смысл того, что, должно быть, с опаской доверил бумаге дед Петр Иванович?

Вот он пишет: «Утешает меня…» – а далее из поблекших буковок складывалась (кажется) «книга». Какая? Вспомнив белого старичка, Сергей Павлович решил, что речь идет о Главной Книге – о Евангелии.

Но что такое «место… ль»? Почему с «м. Сергием нам нет ни чести, ни…»? Исчезнувшее слово, скорее всего, начиналось с «ж». Жалости? Жадности? Однако «жадность» тут совсем ни при чем. Может быть: жизни? Кто такой Сергий и что значит крохотная «м» с точечкой перед его именем? И кто такой «К…», о котором дед Петр Иванович написал, что он «злой гений нашей православной жизни?» Этот «злой гений» вместе с каким-то Введенским, по мнению деда, «губят несчастного брата Александра».

Мысли мешались.

Вглядываясь в блеклые строчки, отмечал приверженность деда старой грамматике с ее твердыми знаками после согласных в конце слов и ятями.

Для «Бога» непременно прописное «Б».

Впервые узнал, как звали бабушку.

«И твоя небесная покровительница, благоверная княгиня Анна Ка… я».

Казанская? Калужская? Костромская?

Не знаю.

Письмо из другого мира на незнакомом языке.

Медленно читал Сергей Павлович:

«Молитва наша не для Бога нужна, ибо она не прибавляет, не убавляет ничего в Его существе, и Он без нея все знает, а она целебный, мироточивый бальзам для нас: она успокаивает мятущихся, укрепляет слабых сердцем, сильно бодрит в горе и несчастье. Это я говорю теперь по собственному опыту. Теперь хочу посвятить тебя в нынешние мои печали. Мои тюремщики требуют, чтобы я сделал выбор. Или отказаться от пастырского священнослужения, отказаться добровольно, с объявлением в печати, как это сделал Иуда-Николай, или остаться в сане, но признать м. Сергия и его Декларацию. В противном случае ждут меня Соловки по меньшей мере лет на пять. Страшный выбор! Предположим, я сложу с себя сан. Что меня ждет? Небывалые нравственные страдания, с которыми не сравнятся все мои тюремные лишения – и прошлые, и нынешние, и будущие. Бог по величайшему снисхождению Своему может мне простить мою низость и подлость, мою заботу о собственной шкуре. Но я сам себе никогда не прощу! Мне стыд перед одной тобой жить не позволит! А что скажет об отце Пашка наш, когда подрастет? Предатель, скажет он, и будет кругом прав. А дорогие мои усопшие, которые молятся за всех нас перед Престолом Славы, – они что скажут? С покойным батюшкой моим, страстотерпцем и мучеником о. Иоанном, мы однажды установили, что во всех шести прослеженных нами коленах нашего, Боголюбовского, рода непременно были иереи. Все приносили Богу бескровную жертву, все священнодействовали перед алтарем Его, все со слезами молились о пресуществлении хлеба и вина в Пречистое Его Тело и Святую Его Кровь Нового Завета, пролитую Им за нас, грешных. Не хочу я и не могу быть отступником! Но и м. Сергия поминать не могу, ибо имею нечто от самого Отца нашего, Святейшего Патриарха Тихона, указавшего, как нам надлежит строить церковную жизнь при гонениях от власти. По его молитвам все когда-нибудь станет известно. Когда гнев Божий отступит от нашей России, когда опомнятся и покаются люди ее, когда правда станет им дороже всех земных сокровищ, – тогда, я верю, обретено будет предсмертное слово Патриарха. Я же до гробовой доски верен буду определенному мне послушанию. Ты знаешь».

Именно в этом месте письма Сергей Павлович запнулся на выражении, что с «м. Сергием нам нет ни чести, ни ж…». (Будто бы «я» угадывалось в конце этого слова.) Чуть ниже появлялся погубивший Александра таинственный «К…», в котором дед Петр Иванович находил много общего с м. Сергием.

«Они оба, – без труда прочел Сергей Павлович, – поставили Кесаря впереди Бога. Своим примером как известные и популярные люди они соблазняют других, а ты, конечно, помнишь, что сказал по сему поводу Господь. Горе тому человеку, через которого приходит соблазн!»

«Теперь ты видишь, – следовало далее, – каков может быть мой выбор и мой ответ. После чего они отправят меня на Соловки. Такова, следовательно, воля Божия. Нам с тобой остается лишь покориться ей и с достоинством принять все, что Он пошлет. Слава Богу за все! На Соловках же находится сейчас несколько мне духовно близких людей, наших единомышленников. В первое, самое трудное время они мне помогут, а дальше – что Бог даст. Милая моя Аннушка. Бесконечно тебя люблю и тоскую в разлуке с тобой. Иногда посещают меня минуты уныния, и я думаю: увидимся ли мы с тобой когда-нибудь в этой жизни? Обниму ли я тебя еще хоть раз? Увижу ли Пашеньку? Ах, Анечка, так иногда тяжко мне бывает, что слезы сами бегут из глаз. И я молюсь Господу, чтобы послал мне Ангела Своего и вывел меня из темницы. Ведь избавил Он так от уз небесного моего покровителя! И на меня, грешного, прострется, может быть, Его милосердная рука. Часто снится мне наш городок, снится храм, в котором я служил, а ты пела, и наш дом, из окна которого – помнишь? – открывался чудный вид на Покшу. Милая моя! Прости меня ради Господа! Я ведь знаю, что в это страшное время и тебя может попалить яростный огонь безжалостной власти. И тебя, и Павлушу. Страшусь думать, что навлеку на вас беду. Господи, помилуй рабу Твою Анну и отрока Павла! Не о себе прошу – о них. Душа моя болит. Прощай.