На звоннице собора о. Михей с одутловатым и безбородым лицом скопца, раскачав било, ударил в большой колокол. Низкий звук поплыл над заснеженными крышами домов града Сотникова и вкось поднимающимися к угольно-черному небу, звездам и круглой луне белесыми хвостами дымов. В прошлом еще году все шесть церквей города, а с окраины – храм Рождественского женского монастыря откликнулись бы ему разными голосами, среди которых Николай безошибочно распознавал голос своей, Никольской церкви, чей большой колокол звучал тоже низко, но как бы чуть светлее, а самый меньший выпевал на всю округу детскую, радостную песню. Теперь же новая власть всем колоколам, кроме одного, соборного, велела молчать. «Для чего?» – осмелев от самогона, спросил вчера у Ваньки Смирнова Николай. Тот глянул в ответ вождем Красной Армии, товарищем Троцким, только без пенсне: «А ты что, декрета нашего не читал? Сказано: вредный пережиток. В соборе один покуда брякает, но и его скоро». Участь большого соборного колокола проступила в выражении курносого, с едва заметными бровями и голубыми глазками Ванькиного лица, вдруг ставшего мордой злобного пса. «Демоны в Сотникове заведутся», – как бы шутя, заметил Николай. Ванька не понял и прищурился. «Какие демоны?» – «Ну, говорят так… Где колокола звонят, оттуда демоны бегут. А где колокольного звона нет, там они кишмя кишат, – кляня себя за глупый язык и робея, объяснял Николай. – Ну поверье такое». – «Поповские штучки, – не колеблясь, определил Ванька. – Ты с этим опиумом давай кончай. Нечего тебе болтаться туда-сюда. Либо там, либо здесь. Понял?!»

– Понял, понял, – бормотал Николай, пряча лицо от резкого порыва ветра. Как не понять?! У кого сила, у того и правда. Заповедь новую даю вам: грызите друг друга. Маркс, Энгельс, Ленин – троица революционная, слава тебе. Все прощает грешному человеку безмерное милосердие Божие – все, кроме хулы на Духа Святого. Мне, стало быть, труба, если не в сем веке, то в будущем за дерзостное уподобление Святой Троицы вождям мирового пролетариата.

Еретик.

Арий неистовый.

Глас пятый… лопата, развевающая Ариева плевельная учения…

Не стерпев, ударил его по щеке. Из-за чего, спрашивается? А вот, видите ли: подобен или не подобен. Единосущен или сотворен. Существовал предвечно или появился не ранее того, как был рожден. Плевать. Такой тупой скотине, как человек, не все ли равно? Но вся кровь всегда из-за принципа.

На каждый шаг снег отзывался веселым свирепым скрипом.

Ноги окоченели в тесных сапогах, которые он сейчас с милой душой променял бы на старые валенки.

Миновав два одноэтажных каменных дома-близнеца, соединенных общими воротами, и причудливого вида, с выступающим над крыльцом балкончиком в железных кружевах и двумя литыми колоннами у входа двухэтажный дом, принадлежавший купцу Козлову, сейчас, по слухам, вместе с большим семейством проживающему в Париже, Николай свернул направо, на бывшую Спасскую, теперь называвшуюся улицей Павших Борцов. За высокими заборами нехотя, со злобной тоской лаяли собаки. Была Спасской – летом мели, зимой скребли; стала Павших Борцов – хоть самому падай. Он, кстати, именно здесь вчера и рухнул в сугроб. Ванька объявил, что есть решение укома выгнать на снежные работы монахинь Рождественского монастыря. «И Лидке-игуменьше лопату в руки вместо креста». – «Красивая она», – вздохнула Катька, еще трезвая. Что в ней красивого? Тощая. И как они, интересно, живут без этого? Тоже с ума, должно быть, сходят – как я по Катьке. Плоть обетами не свяжешь.

Мороз подгонял его, и Николай теперь почти бежал: со Спасской в переулок налево, названия не помнил, кажется – Кривой, затем, через распахнутые, с покосившейся створкой ворота – во двор сотниковской больницы, из окон которой неожиданно-яркий, с желтизной свет падал на снег, на сани с запряженной в них и понуро свесившей голову лошадью, на санитарку в белом халате с ведром в руке, по виду, слава Богу, не пустым, и далее, быстрым шагом обогнув больничное здание, он сквозь пролом в заборе выбрался на Никольскую, пока еще не переименованную. Чуть посветлело. Прямо перед ним, на противоположной стороне улицы, стоял белый храм, Никольская церковь. Отдышавшись и подумав, что от него, должно быть, несет, как из пивной бочки, он поднялся по ступеням на паперть и толкнул скрипучую дверь.

Мало пришло народа в будний декабрьский день в Никольскую церковь града Сотникова.

Мать Агния, в этом храме состарившаяся на чтении Псалтири, Часов и Правила, а с наступлением новой смуты, обнищанием православного народа и оскудением лепты безропотно возложившая на согбенные свои рамена хлопоты алтарницы и церковницы, насчитав всего семерых, горестно вздохнула и привычно, без страха подумала о последних временах. Перед ней на низком, для нее отцом Петром сколоченном аналое с тремя свечками в подсвечниках по высокому краю его, лежала Следованная Псалтирь с закладками на молитвах третьего и шестого часа. Пора было начинать – но из алтаря, где облачались и молились перед проскомидией отцы Боголюбовы, Александр и Петр, не прозвучало еще: Благословен Бог наш…, и диакон не скрепил возглас священника коротким: Аминь. «Дьякона ждут, – решила мать Агния. – Колька бесстыжий…»

Высоко над ней, в куполе храма, недоступная слабому свету свечей, гнездилась ночь, до поры скрывая от взоров верных Христа Вседержителя, Михаила-архангела с огненным мечом, Гавриила с райской ветвью, Уриила с огнем и пятерых их небесных сослуживцев. Пониже, в парусах, едва видны были евангелисты. Резной иконостас тускло блестел остатками позолоты, и при взгляде на него мать Агния со скорбью ощущала запустение, мало-помалу прокрадывающееся в Дом Божий. За царскими вратами и синей завесой, сейчас задернутой, в алтаре, мерцал голубоватый, звездный свет.

Изойдя темно-серым дымком с черной копотью поверху, дрогнуло и заколебалось желтое, с ярким оранжевым обводом пламя свечи на аналое. Скрипнула и гулко ударила притянутая сильной пружиной входная дверь. Коптим Богу нашему. А раньше – истинный предвечного света отблеск свечи были. Душа радовалась. Прости бестолочь нашу, Господи, и помилуй. Перекрестившись, мать Агния оглянулась, однако вместо непутевого дьякона увидела на пороге господина, по нынешнему же – гражданина в пальто с воротником шалью. Даже не разглядев его, она могла точно сказать, что сей раб Божий в Никольскую церковь прежде никогда не входил. Не положив на себя крестного знамения и не поклонившись, человек этот с видом праздного созерцателя медленно прошелся по храму, останавливаясь возле икон. Ему вслед мать Агния поворачивала голову в черном клобуке. Кто таков? Ужасная догадка внезапно осенила ее. Комиссар новой власти явился к ним закрывать церковь.

Повсюду сейчас закрывают.

Печать свою антихристову поставит и запретит здесь Богу молиться.

Ноги ослабли. Обеими руками она схватилась за аналой и застыла, едва дыша. Между тем гость незваный, чуть задержавшись у иконы святителя Николая с вырезанным из дерева выпуклым изображением епископа Мир Ликийских (отчего возникало впечатление, будто чудотворец желает сойти с доски и ступить на каменный пол храма), – подошел к Христу, неведомым мастером сто лет назад, к открытию Никольской церкви, изваянным в рост из крепчайшего покшанского дуба.

Этот Христос матери Агнии давно стал, как родной человек.

Он был в темнице и страдал от надетого Ему на голову тернового венца.

Правой своей рукой Он касался изъязвленного лба, по которому стекала алая струйка.

Рот Его был полуоткрыт, а в глазах угадывалась тоска предсмертного часа. С Креста своего Он скоро провопит: Боже мой! Боже мой! для чего Ты Меня оставил?

Мать Агния никогда не сомневалась, что Он – Сын Божий, что всемогущий и всеведущий Отец мог бы в мановение ока покарать Его мучителей и палачей, Сына же возлюбленного спасти. Однако Агнец и Своей, и Отцовской волей Сам принял крестную смерть во искупление падшего человечества.