И вот в день один грудня, когда Нево Великое бушевало, а лёд уже скоро должен был покрыть его, пристал к нашему берегу корабль. Стрибожьи внуки порвали ему паруса, жестокие волны побили борта. Приплыли на нём люди северные, урмане; попросили они приюта у Вышеслава, который в те годы был на треть моложе. И дал мудрый князь согласие на то, ибо Боги не противились, сам Перун-громовержец не пожелал помешать тому. Буря на море не кончалась, и порешили все, что не уплыть кораблю урманскому до весны.

Зимой мать моя, сестрия старостина, часто на княжеских пирах прислуживала, чтобы гостей заморских попотчевать. Вот тогда и увидел её отважный Свегальд, что привёл корабль свой к нашим берегам.

По весне, когда праздник Ярилы справляли, подошёл он к ней, заговорил. Долго ли, коротко ли, но стала мать моя урманина женой. Никогда она мне не сказывала о том, как случилось это. Знаю только, была у них любовь большая, такая, что дверь в мир мёртвых отворить может. Через две весны я родилась, и назвали меня по-урмански.

Корабль отца моего каждую весну уплывал по Неву — морю, а осенью возвращался, привозя мне и матери дары заморские. Но однажды, когда вышли мы встречать ладью — лебедь, разыгралась на море буря. Долго боролся с волнами корабль, но разбили они его о скалы. Горе матери моей безмерно было.

— Значит, одни с матерью живёте вы?

— Нет, я теперь дочь Бравы Первятича, старосты нашего. Не бывать женщине незамужней более двух лет, и мать в дом Бравы вошла, но каждую осень к морю выходит, хлеб-соль приносит, костёр разжигает, чтобы знал Свегальд Отважный, что помнит о нём.

— И не боится мать твоя дверь в мир мёртвых отворять?

— А чего бояться? Батюшка мой её да меня хранит, зла нам не пожелает. Ждёт он матушку, а она долгими ночами зимними его теплом огня согревает.

Обе девки замолчали и пошли по берегу.

Солнце медленно клонилось к закату; его багряные лучи опаляли верхушки деревьев, отражались в тёмной воде…

Распрощались они подругами, хоть только что и познакомились.

Спустя несколько дней Гореслава после домашних хлопот вышла за ворота. Шла она к старостину дому, возле которого девки собирались на посиделки. Парней они к себе не пускали, с криками прогоняли прочь. "Идите стороной, на гулянье позовём", — смеялись девки.

Хоромина Бравы Первятича стоял от градца недалече; большой был у него двор, скота много в хлеву, и пару серых коней держал. Было у него три сына и две дочери, из которых одна приёмная.

Когда Гореслава подошла ко двору, возле ворот стояла та самая пара сырых в яблоках, на которой любил красоваться Слава.

— К сёстрам пришла, краса? — спросил он, улыбаясь. — А хочешь ли, чтоб прокатил? Кони добрые; птицы, а не кони.

— Спасибо тебе, Слава Бравович, но хочу я на земле постоять.

— Видно, жеребец Изяславов тебе больше люб. Да у меня ж кони не хуже.

— Не судить мне о лошадях твоих, позволь пройти.

— Иди, не держу ведь. Коли передумаешь, я у ворот стою.

Возле крыльца сидела Зарница, дочь старшая старосты. Девка она была рослая, но не красотой блистала, а умом. "Что за дочь у меня, умнее сынов", — говаривал про неё Брава. Девки Зарницу не любили, стороной на улице обходили. Была она веснушчатая, с острым носом и странными какими-то серо-каштановыми волосами.

— Эльга ждёт, сейчас выйдет. А ты присядь пока.

Наумовна села, с любопытством посмотрела на старшую Бравовну.

Эльга действительно вышла скоро; одета была просто, словно и не для посиделок.

— Девки придут — я уйду, — сказала сестре Зарница.

— От чего так?

— Засмеют они меня опять.

— Никому не позволю. Ты, Зарница, лучшая в городе рассказчица, всё о черенских девушках Гореславе расскажешь, со всеми познакомишь.

Бравовна кивнула.

— Слышала я, не из Черена ты, — шепнула Наумовне Зарница, на сестру поглядывая. — Эльга тебе не скажет: привыкла с рожденья по-урмански жить, а по-словенски и не научилась. Где уж ей о таком подумать, почти девять зим с урманином прожила.

— О чём это ты?

— О Изяславе. Парень он видный, статный, один из лучших кметей. Девки давно уж всех женихов поделили и прознали про то, что Изяславу ты по душе пришлась. А пуще всех озлобилась на тебя Всезнава; она всю зиму с ним гуляла. Так что не говори никому про то, с кем через костры прыгала.

Гореслава кивнула. У неё в печище тоже так было: девки крепко на парней дрались. Вспомнить, хотя бы, Любаву и Ярославу, сестёр родных.

С улицы послышалось: "Шёл бы ты своей дорогой, свет Слава Бравович, а не то закидаем тебя ягодой, ветками да листьями". Девушки смеялись, отмахивались от старостиного сына. Весёлой толпой вошли во двор и остановились. Впереди всех была чёрнобровая, тёмно — русая, в нарядной рубахе девица.

— Это и есть Всезнава, — прошептала старшая Бравовна и в сторону отошла.

— Кого это Эльга-урманка нам привела? — спросила у подруг Всезнава. Те молчали. — Познакомь нас с подругой своей, сделай милость.

— Гореславой её кличут, Наумовой дочкой.

— Уж не та ли, что у плотника живёт?

— Она самая.

Девки, до этого смеявшиеся, приумолкли, на Всезнаву посмотрела. Девушка нахмурилась, кулачки сжала.

— Если хочешь, чтоб коса цела была, да лицо румяно — не гуляй с Изяславом. Не твой он жених.

— Не слыхала я про его невесту.

— Знать, услышишь. Уезжай к себе в печище, не гуляй с парнями нашими.

Эльга почувствовала, что быть подруге битой, если не вмешается.

— На моём дворе не бывать драки, — сказала она.

Всезнава ушла, а за ней и другие девки.

Гореслава сидела под пожелтевшей берёзой и осторожно утирала лицо. Потом осмотрела рубаху и тяжело вздохнула. У Быстрой она уже была, видела, как Всезнаву с подружками разукрасила. А всё потому, что не послушала Наумовна её, снова гулять с Изяславом пошла, только не дошла ведь до градца. Подкараулили они её у реки, за косу оттаскали, кожу белую поцарапали. Только ведь и она не горлица беззащитная, пояс у Всезнавы развязала. Только потому и спаслась, за пояс сговорились.

А Изяслав это издали видел, но не подошёл. Да и зачем ему, дела-то девичьи, поэтому Гореслава и не в обиде была.

Повезло ей, всего несколько царапин на щеках были, да рубаху разорвали на плече. Зато Всезнава опозорена была; будет знать, как женихом того называть того, кто на неё и не смотрит.

Поначалу Наумовна на свой двор вернуться хотела, а потом передумала. Что Белёна Игнатьевна скажет, когда её, такую красавицу, увидит? Девка бы к Эльге пошла, да боялась, что брат её заприметит, узнает, что с местными невестами подралась, а этого ей не треба. Между тем, делать что-то надо было. Гореслава встала и всё же пошла ко двору. Ей повезло: никого в избе не было, видно, к реке пошли да возле соседнего двора задержались. Девка этому радовалась, рубаху быстро переменила и снова за ворота пошла. Дошла до Тёмной и остановилась — куда теперь? Зачем в избе не осталась? Вернётся Белёна Игнатьевна — за косу вздует, бестолковую.

А кузнец с женой из печища всё не возвращались, видно, не смогли вернуться, как обещали; до грудня ей их не видать.

… А хмурень своё везде брал: вот и берёзки в золотом уборе стояли, лишь ракиты да ели всё ещё зеленели. Нево-море часто беспокоиться стало, ночами громко о берег плескалось. В печище, наверное, все клети были зерном полны, ни одного колоска в поле не осталось окромя снопа последнего, где хлебный волк спрятался. Кому же он достался?

На одном из островков Тёмной отыскала Гореслава Эльгу. Не одна она сидела: рядом Зарница присела, а супротив них — старец слепой со свирелью. Какими ветрами его сюда занесло, может, волхв али обоянник.

— Садись, Гореславушка, — старшая старостина дочка на место подле себя указала. — Игру дивную послушай.

Посмотрела Наумовна на Эльгу и не узнала. Сидела девка, голову руками подпёрла и в воду смотрела.

— Спой ещё раз, дедушка, — попросила она. — Может быть, услышат тебя в Хели.