— И что же это значит?

— На самом деле, это значит очень многое, Адам. К примеру, то, что иногда мы осознаем, что совсем не те, кем являемся. Но если у нас нет мужества это признать, если у нас недостаточно смелости для того, чтобы идти той дорогой, которая нам нравится, то мы будем стоять на месте, и в конце пути так никуда и не придем — потому, что не двигались. Дело тут не в пороке. Дело тут в том, что люди боятся исследовать себя изнутри не потому, что они испытывают страх перед откровенностью. Они боятся найти там что-то безумное. Что-то, что заставит их пересмотреть свои взгляды на вещи. Когда они переступают через этот страх, то начинают понимать.

Адам слушал таинственные и пугающие звуки ночного города. Все они были приглушенными, почти неслышными, и это только усиливало мистический эффект.

— Понимаю, — сказал он.

— Ты уже давно начал понимать. Но основная масса открытий тебя ожидает впереди.

Спутники снова замолчали. Афродита разглядывала камни мостовой под ногами.

— Ты веришь в любовь, Адам? — спросила она.

— Не думаю, что тут уместно говорить о вере.

— Эти мысли не выходят у меня из головы. — Она поддела носком сапога небольшую веточку. — Мне плохо без него, понимаешь? И становится еще хуже, когда я думаю о том, что сделала ему больно. Уж чего-чего, а боли в его жизни больше чем достаточно. Когда ему совсем плохо, он пьет снотворное и засыпает, а я ложусь рядом и обнимаю его. И мне хочется думать, что так ему будет легче. Если бы я могла взять часть боли себе, то обязательно бы это сделала…

— Я думаю, вам стоит поговорить. Позвони ему. Или приди домой. Он ведь тебя не выгонит.

Афродита покачала головой.

— Он должен подумать в одиночестве, вообразить себе ужасные картины и довести себя до нервного срыва, а потом позвонить и сказать, что хочет меня видеть. Ох, мужчины. — Она подняла воротник плаща. — Пойдем домой. Там есть горячий чай.

Светловолосый молодой врач сидел за столом и мелким, слегка угловатым почерком заполнял медицинскую карту пациента. В какой-то момент перо ручки едва слышно скрипнуло, и на бумаге появилась крохотная лужица чернил.

— Ну вот, — печально проговорил врач, спешно прикладывая к чернильному пятну промокательную бумагу. — И почему, когда нужно заполнить важные бумаги, мне под руку всегда попадается этот паркер? — Он открыл ящик стола. — Ничего не понимаю. У меня тут был целый склад канцелярских принадлежностей… доктор Мори, у вас, случайно, нет ручки?

Вивиан достал из кармана пиджака ручку и положил ее на стол.

— Прошу вас. Только сделайте одолжение — не называйте меня доктором. Я ведь просил вас обращаться ко мне по имени.

Врач кивнул и снова склонился над картой.

— Вы нервничаете, — заметил доктор Мори. — Потому, что вы младше меня на три года, и я тоже врач, но сижу тут в качестве пациента, или по другой причине?

— Если честно, доктор… ох, простите, Вивиан, — тут же поправил сам себя врач. — У меня дома на полке стоят ваши книги, тут, в столе, лежат ваши научные работы… и вдруг профессор Монтгомери рекомендует меня вам как специалиста по онкологии. Это воспринимается как… злая шутка. И, если совсем честно, я думал, что вы будете вести себя иначе.

Вивиан провел ладонью по конверту с рентгеновскими снимками, который лежал на столе.

— И как же я должен был себя вести?

— Как… врач. Я боялся, что вы поставите под сомнение мой диагноз, и…

— Я расскажу вам невеселую историю, доктор Лоуренс. В первые дни моей практики ко мне на прием пришел пациент, который тоже был онкологом. У него была злокачественная опухоль пищевода, почти классический случай. Вместе с результатами анализа крови и биопсии диагноз поставил бы даже студент. Врач сообщил мне, что диагност из меня хуже некуда, онколог — тем более, и что мне надо вернуться в университет для того, чтобы повторить материал. Потом он, наверное, решил, что я еще не до конца убедился в своем непрофессионализме, и назвал мне с десяток медицинских терминов, которые я слышал впервые. После этого я прихожу на прием к врачу не как врач, а как пациент.

Доктор Лоуренс вздохнул с облегчением и дописал оставшиеся пару строк в карте.

— Ну, вот и все, — сказал он.

— Каким будет приговор, доктор?

Врач взял снимки.

— Знаете, я хотел сказать вам, что вы очень мужественный человек. У меня есть пациенты с диагнозом, аналогичным вашему, и они не могут встать с постели без лошадиной дозы морфия. А вы преподаете, занимаетесь наукой, работаете… и еще вы оперирующий хирург… — Доктор Лоуренс посмотрел на Вивиана. — Вы много курите?

— Две-три сигареты в день. Иногда могу не курить пару недель.

Доктор Лоуренс поднял бровь.

— Но я думал…

— Когда я учился в университете, у меня в кармане была пачка хороших сигарет, но половину я раздавал друзьям, потому что стипендия у нас была жалкая, а курить им хотелось. Я мог выкурить пару сигарет в баре или на вечеринке, но позволял себе это очень редко. Попробовали бы вы, доктор, танцевать, будучи курильщиком. Когда-то я даже пробегал три раза в неделю по десять километров. Хорошие были времена. В этом, — он кивнул на лежавший на столе портсигар, — не больше никотина, чем в табаке для кальяна. Для меня гораздо важнее спасительный опиум.

— Не думаю, что это лучше, чем никотин.

— Зато это предпочтительнее боли.

Врач пожал плечами.

— Это ваш выбор. Думаю, вы сами понимаете.

— Если бы я выбирал между саркомой и здоровьем, то предпочел бы здоровье. Потому что саркома — не та женщина, которую я хотел бы ощущать неотъемлемой частью себя.

— Если вы хотите делать операцию, то решение вам нужно принимать сейчас. — Заметив, что Вивиан хочет что-то сказать, доктор Лоуренс покачал головой. — Перед тем, как отвечать, подумайте. Я не буду обещать вам полное выздоровление. Но вы проживете еще как минимум десять лет. Сейчас вам тридцать три. Десять лет — это огромный срок.

— Давайте отнимем от этого срока год, во время которого я вряд ли смогу полноценно работать после операции. И у нас получится девять лет. На пару лет больше оптимистичного прогноза, который мне давал мой лечащий врач.

— Из обещанных вам семи лет как минимум три года вы проведете в больнице больше времени, чем вы проводите сейчас, будучи врачом. А в последний год вы не сможете встать с кровати, потому что та боль, которую вы сейчас чувствуете во время самых сильных приступов, не будет идти ни в какое сравнение с болью, которую вы будете чувствовать тогда. Вам не помогут ни морфий, ни опиумный пластырь. Вы будете хотеть только одного — умереть. Вы тоже онколог. Вы видели глаза людей, которым осталось жить пару недель. Героизм — это хорошо, доктор Мори. Но боль делает из любого героя ничтожество. И мне бы не хотелось видеть вас через несколько лет в палате этажом ниже.

Вивиан молчал, разглядывая лежавшие на столе снимки. Доктор Лоуренс закрыл карту и отложил ручку. За окном послышалась сирена «скорой помощи», и приятный женский голос диспетчера в громкоговорителе попросил нескольких врачей «срочно спуститься в приемный покой».

— Я должен подумать, доктор, — заговорил Вивиан. — Я сообщу вам о своем решении.

— Надеюсь, оно будет правильным.

— Я тоже.

— У меня есть к вам небольшая просьба. — Доктор Лоуренс смутился. — Я знаю, что вы сейчас работаете над экспериментальным лекарством от рака крови, и ищете студентов-практикантов для того, чтобы они помогали вам в исследовании.

— Вас интересует исследование? Вы, конечно, давно не студент и не практикант, но я сочту за честь работать с вами. Статью мы напишем вместе, и половина лавров победителя достанется вам.

— Что вы, я и не думал про статью…

— Жаль. Ваша жена тяготеет к научной работе. Милена Лоуренс — это ведь ваша жена? Третий курс. Я читаю им лекции по теории клинического психоанализа. Она сидит в первом ряду и задает больше вопросов, чем все студенты в группе вместе взятые. Иногда ее вопросы ставят меня в тупик.