После создания мифа о древней истории украинского народа понадобилось наполнить такую замечательную историю столь же замечательными деятелями. Бессовестно прибрав к рукам древний период русской истории, самостийники, не моргнув глазом, причислили к своим предтечам выдающихся деятелей нашего прошлого. По-чичиковски рассчитывая на то, что имеют дело уже с «мертвыми душами» и потому наказания за деяния такого рода бояться не следует — они перекрасили в свою масть многих тех, кто некогда составил русскую славу — не брезгуя при этом ни князьями, ни философами, ни учеными, ни авиаторами… Несмотря на то, что большинству из записанных задним числом в «украйинци» и, не по своей воле, удостоенных «чести» фигурировать в украинской истории под самостийническими знаменами — подобное, при их жизни, не могло присниться даже в кошмарном сне…

В разговоре о сути самостийнических теорий и об обстоятельствах, приведших самостийников к их сегодняшнему триумфу, невозможно пройти мимо того многообразия шулерских средств, которые используют самостийники ради достижения своих целей. Вообще, легкость и безответственность, с какою украинствующие расправляются с прошлым, удачно у них дополняется той легкостью, с какою они действуют в настоящем, воплощая свои теории на практике. Достаточно вспомнить хотя бы о том, какой политический «навар» они умудрились получить из приписываемых Валуеву слов «никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может». Ведь приписываемое Валуеву высказывание считается одним из главных «преступлений», которые, со стороны украинствующих, ставятся в вину дореволюционной российской власти. Оно фигурирует среди важнейших поводов для всей затеи с украинской независимостью — и, в качестве такового, существенно повлияло на новейшую нашу историю.

Вообще, нетрудно заметить, что весь стиль поведения самостийников как нельзя лучше вписывается в ту традицию, которой неизменно следуют все время от времени появляющиеся на Руси самозванцы: начиная со склонности всех самозванцев присваивать себе благородную родословную (на то они и самозванцы), и кончая необходимостью «действовать по обстоятельствам», «на авось» (потому что сама возможность обретения власти возникает, как правило, неожиданно для них самих).

Подобно всем самозванцам, они поначалу не имеют представления о том, на что могут претендовать (и, лишь по врожденной своей склонности, как торговцы на базаре, на всякий случай запрашивают по-максимуму). Вспомним, как еще накануне появления украинской государственности в бурные революционные годы, сами украинские вожди ни о каких независимостях не помышляли, требовали лишь всякого рода автономий и, вообще, стояли на самих умеренных позициях — и только внезапная гибель российской державы распалила их аппетиты.

Так как для оправдания деяний украинских самостийников не существует ни исторических оснований, ни народной поддержки… — то есть ничего такого, на что в долговременной перспективе могла бы опираться их идеология, — то они всегда пользуются тем самым подвернувшимся случаем или политической ситуацией, под которые и подлаживают задним числом свои наукообразные теории. Поэтому и в области теории аппетиты деятелей украинства постоянно растут — так что для опровержения утверждений нынешних идеологов можно с успехом пользоваться утверждениями предыдущих, которые имели гораздо более скромные претензии и которым притязания сегодняшних самостийников показались бы неслыханными по части наглости и невежества.

Впрочем, Грушевскому повезло. Несмотря на то, что его интерпретация русской истории на фоне устоявшейся и общепринятой точки зрения на затрагиваемые им вопросы, выглядела, конечно, в высшей степени экзотично — она, тем не менее, не встретила при своем появлении должного противодействия. Во-первых, потому что ей посчастливилось предстать перед российской публикой как раз в такое время, когда в России всевозможная экзотика была в большой моде. В России в начале ХХ века — и в искусстве, и в науке — несложно было встретить явления и более диковинные: всякий самоутверждался как хотел и, вообще, было принято «в небеса запускать ананасом». Поэтому на экзотику «от Грушевского» особого внимания не обратили.

Кроме того, Грушевский везде презентовался как социалист, а социалистические взгляды в тогдашней России были вообще вне критики. В России в ту пору едва ли не все государственные учреждения (которые, по идее, должны были бы сохранять, а не разваливать государственную власть) были до краев наполнены социалистически мыслящими (и государственно оплачиваемыми), как позже выражались, «элементами». Такую же позицию, в подавляющем своем большинстве, разделяла и тогдашняя пресса — так что журналист, писавший в защиту русских духовных ценностей, обречен был прозябать в бедности, тогда как те, кто писали с социалистических, революционных позиций — материально процветали. Подобная атмосфера царила и в высших учебных заведениях, где бойкот объявлялся всякому преподавателю или студенту, заподозренному в непрогрессивности — «прогрессивность» же состояла в исповедывании социалистических взглядов (точь в точь как сегодня — в исповедывании демократических, плюралистических и т. п.). Стремлением «не отставать от прогресса» движимы были и те члены отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук, которые в послереволюционном 1906 году легкомысленно проголосовали за признание малороссийского наречия языком, — тем самым заложив ту «мину», которая, взорвавшись в 1991 году, разрушила нашу страну. Что же касается Грушевского, то «новаторским» его вкладом в историческую науку явилось как раз то, что в отличие от тех историков, с которыми до него привык иметь дело российский читатель, Грушевский писал свою «историю» со специальной политической целью (оправдать отделение Малороссии от России) и, в значительной степени, в расчете на восприятие «электората».

Характеризуя «украинское движение», нельзя не отметить той огромной роли, которую в ходе так называемых «вызвольных змагань» играли всевозможные слухи, дезинформация, подтасовки… При знакомстве с историей «становлэння дэржавности» приходится раз за разом сталкиваться с примерами того, как «информационная политика» подобного пошиба возносилась на неподобающую ей высоту, превращаясь в дело поистине государственной важности.

Наглядной иллюстрацией тех приемов, которые в своей политике привыкли применять самостийники, может служить эпизод, описанный у Винниченко и относящийся к 1918 году, к моменту вступления на Украину немецких войск и отступления большевиков: “…Для декорації, для сімволу, що большевиків виганяє українська влада, попереду німців виступали ті дрібочки українського війська, яке було при Центральній Раді. Коли большевики очищали перед німецькою силою якесь місто, українці старались першими вступити в його й приняти на себе всю честь визволення.

Так було визволено й столицю української держави, Київ /…/ іменно для Київа й треба було утворити вражіння, що виганяють большевиків українські війська, а німці, мовляв, так собі, десь там ззаду, як малозначні, непомітні свідки цеї боротьби”.

А вот, к примеру, — еще эпизод. Зима 1918/1919 годов. У власти на сей раз наследница Центральной Рады — украинская Директория. Ожидается наступление большевиков. Власть распечатывает и расклеивает объявление, в котором граждане предупреждаются, что против наступающих будут применены «лучи смерти». Киевская газета «Последние новости» от 29 (16) января 1919 года публикует:

«Приказ о фиолетовых лучах

Главным командованием распубликовано следующее объявление к населению Черниговщины.