Но я помню, как это было, когда он сидел напротив с моей подругой, этот парень, такой красивый, что мне было неловко на него смотреть. Есть мужчины, которых все время хочется разглядывать и трогать руками, как будто ты еще маленькая, а он стоит в витрине, одетый с иголочки и совершенно идеально подходит твоей Барби для вечного женского счастья. И тогда ты начинаешь делать вид, что нет тебе дела до его красоты, стискиваешь под столом пальцы и стараешься говорить об умном, дабы не превратиться в хихикающую идиотку наподобие прочих присутствующих здесь дам.

Через стол от него ко мне текла волна жара, опаляя лицо. Я смотрела на всех, кто сидел слева от мужчины моей подруги, и на тех, кто справа, но только не… А он (я видела боковым зрением, видела, проклиная полезнейшее женское свойство — широту обзора!) пялился на меня без зазрения совести, рассеянно улыбаясь смуглыми губами.

Если бы на столе стояла просто водка, мы бы мирно перепились и мирно продрыхли ночь по полатям. Но хозяева решили выпендриться и намешали коктейлей черт знает из чего, периодически добавляя не то чили, не то иридий — «для остроты». И когда вечеринка закончилась, гости разбрелись по комнатам, то, что произошло через четыре часа, казалось попросту невозможным. А через четыре часа я проснулась, как будто меня кто-то толкнул в плечо. Проснулась и побрела в поисках чего-нибудь, что отвлекло бы меня от мысли: а ведь он все еще здесь, рядом.

Окажись я настолько наивной, чтобы решить: все, пришла моя великая любовь! божий перст указал мне на него и жизнь моя… нет, жызнь моя перевернулась отныне и навсегда! — и то было бы легче. Но я понимала: мучительное желание мое — всего лишь синдром остановленного действия. Коли в детстве тебе не разрешали носить розовое платье с юбкой колоколом, невзирая на жалобно распяленный рот и рекой текущие слезы, может так случиться, что фасон его и цвет навеки останутся в памяти образом рая. И потом, став совершенно непригодной для подобных вольностей, ты знай себе носишь розовые платья с пышными юбками, вызывая непочтительное хихиканье сопляков, годящихся тебе во внуки.

Итак, если я не рухну вместе с этим мужчиной в бездну морального падения, неуместная нравственная стойкость отольется мне стократ. Вечно станет преследовать меня ощущение, что Великая Любовь прошла мимо и жизнь вообще не состоялась.

Вот о чем думала я, шаря на кухне в поисках чистой чашки и гипнотизируя ЕГО через стену: проснись, выйди на кухню! Проснись и выйди ко мне, сюда, у нас осталось только это раннее утро, а может, и его уже не осталось! Мысль о скоротечности утра была такой пронзительной, что напрочь забивала мысли о моем собственном парне, спящем сном младенца в покинутой постели, о его девушке, моей подруге, которая… впрочем, это всё лишнее, потому что не было у меня в тот момент ни возлюбленных, ни друзей, ни знакомых. Ничего не было, даже чистой чашки.

А потом он пришел на кухню, будто услышал. Нет, не будто. Он услышал. Подошел, встал за моей спиной… Молча. И я молчала, ни «здрасьте», ни «хочешь кофе», ни «чего не спишь»… Все было ясным, абсолютно ясным, точно ничем не омраченный рассвет, превративший кухонные занавеси в нежный пожар. Он провел губами по моей шее — от мочки уха вниз, к ключице. А я… я схватила его за руку и повела между книжных шкафов к чулану, неизбежному во всякой квартире пятидесятых годов. У хозяев квартира была правильная: комнаты-пеналы церковной высоты, узкий пролив сдавленного шкафами коридора, а возле прихожей — келейка не то для уединенных молитв, не то для швабр с лыжами.

В чулане стоял единственный стул, хромой инвалид с подвязанной больной ножкой. Я усадила объект развратных действий на колченогую мебель и, шипя от нетерпения, принялась стаскивать с себя трусы. Эти несколько минут возни с одеждой в тесном, темном пространстве, пропахшем пылью и близостью катастрофы, остались у меня в памяти во всех подробностях. Не то, что сами… развратные действия.

Помню, как я сидела у него на коленях, ритмично двигаясь вверх-вниз, вверх-вниз, как его небритая щека задевала мой сосок, а рука поддерживала мою спину. На кухне кофеварка билась мелкой дрожью, словно в ознобе, постукивая кофейником о подставку, в ванне клепсидрой капал кран. Я закрыла глаза, чтобы не смотреть ему в лицо, чтобы не отвлекаться на размышления об уходящем времени и вечном раскаянии, а только слушать собственное тело и не сбиваться с ритма, с тамтамов, рокочущих у меня в крови, вверх-вниз, вверх-вниз. И чтобы навсегда запомнить руку на своей спине, щеку на груди, узкие бедра между моими коленями. Больше ничего такого со мной не будет. Никогда. Уж я постараюсь, чтобы не было. Уж я проконтролирую.

Мне кажется, прошло не больше пятнадцати минут между тем, как его губы коснулись моей шеи, и нашей первой (и последней) чашкой кофе. Кофеварка сразу успокоилась, едва мы вернулись в кухню, точно боялась, что нас застукают. А так — мы вернулись непойманными, все хорошо, молодцы детки, вот вам ваш утренний кофе. Мы сидели и чинно таращились — каждый в свою чашку. Обоим было ясно, что продолжения не будет.

Впрочем, у таких историй никогда не бывает продолжения. И если завести роман по следам бурного чуланного секса, все равно not to be continued. Это пятнадцатиминутная история без начала и конца — словно порноролик, только с чувствами. Чувство — это остановленное действие, говорит психология. Остановка создает напряжение, которое слабеет, когда мы действуем. Мы ищем продолжения, усердно действуем, а напряжение слабеет, чувства ветшают и искра давно перестала проскакивать между нашими сомкнутыми пальцами.

Но воспоминание о счастье остается, вечно тая на языке горечью сожаления.

Нудд слушает мою историю и улыбается. Не снисходительно, а скорее рассеянно. Тоже, кажется, что-то вспомнил. Наверняка у бессмертных — свои причины сожалеть о несбывшемся.

Все, хватит воспоминаний. Идем в Утгард.

Она лежит рядом и смотрит на меня, словно кошка, пришедшая к хозяину в постель, только что не мурлычет. У Синьоры Уия высокий, гладкий, оттенка липового меда лоб, обрамленный, будто шапкой черной кофейной пены, ворохом невозможно густых и непослушных волос. Такими же глазами смотрела на мужа-маньяка Шехерезада: карие, в форме лука тетивой вверх, с легким гранатовым огоньком в самой сердцевине, в опахалах ресниц, тенью накрывающих «плывущее в зрачке, как в роднике»[46]. Рот, великоватый для небольшого круглого лица с высокими скулами, приоткрыт и зубы влажно мерцают в глубине. Все ее тело, от маленькой пышноволосой головы, посаженной на круглую крепкую шейку, до изящных ступней с пальцами овальными, словно виноградины, словно состоит из желтоватых плодов, только что сорванных и не до конца созревших, чуть кисловатых и крепких — персиков, абрикосов, маленьких круглых дынь. Все оттенки янтаря и меда струят свет по ее коже.

А я, бестелесный и беспомощный, смотрю на нее и думаю: как быстро привыкаешь к тому, что открывается при взгляде на человеческое лицо! Сколько раз я читал, что мелкие зубы, тонкие губы или круглые глаза рассказывают о натуре человека, но никогда в это не верил. Разве части лица или тела ДЕЙСТВИТЕЛЬНО могут служить свидетельством мелочности, ханжества или наивности? Каким образом? Отчего обладатель узкого рта непременно должен быть холодным и расчетливым человеком? Что, холодность и расчетливость помещаются во рту — и нигде больше? Но сейчас, глядя на Синьору Уия, понимаешь: она именно такая, какой кажется. Изнеженная, жестокая, сластолюбивая и властолюбивая.

Хорошо, что божественной проницательности в ней ни на грош. Слишком уж занята собой.

— Как ты себя чувствуешь, красавчик? — томно интересуется она.

— Парализованным я себя чувствую. — Голос мой звучит так, словно у меня уши заложены. Я не слышу, как произнес эту фразу, громко или тихо, угрожающе или обиженно. Я не слышу себя, не вижу и не ощущаю. Так вот, значит, каково это — быть духом. Крайне неудобно, надо сказать. Неудивительно, что духи постоянно ищут, в кого бы вселиться.