Шлиман, время ученичества которого и так длилось лишних полгода, связывает свой узелок — тот за пять с половиной лет почти не стал тяжелей — и после самого сердечного прощания, получив блестящие рекомендации, выходит из города через Штрелицкие ворота. До прусской таможни его провожают друзья. Они ни минуты не сомневаются, что Генрих обретет свое счастье.

Когда Генрих Шлиман бредет по улицам Малхина, из одного окна, распахнутого ради последних теплых лучей осеннего солнца, до него доносится чуть дребезжащий, глуховатый голос поющей женщины. Шлиман не интересуется ни пением, ни вообще музыкой, но случаю угодно, чтобы именно здесь под окном услышал он слова песни: «Там, где нет тебя, там и счастье».

Идя дальше, он качает головой. Это не так! Ведь если не найдешь счастье в одном месте, надо отправиться за ним в другое. Сидеть сложа руки и ждать, пока счастье само придет, разумеется, нельзя.

От Фюрстенберга до Ростока, его ближайшей цели, добрых двадцать миль. Он хочет сперва пожить здесь некоторое время. Во-первых, он должен уладить с отцом вопрос о своей части оставшегося после матери наследства. Во-вторых, ему не хватает знания бухгалтерии, а в Ростоке есть человек, который за умеренную плату обучает бухгалтерии.

Уже издали видны семь башен старого ганзейского города, возвышающиеся над равнинными землями долины Варновы. Может быть, счастье именно там, его лишь нужно найти и удержать. Поначалу казалось, что надежды его оправдаются: стоило только Генриху спросить о работе в широко известной торговой фирме «Занитер и Вебер», как ему тут же предложили остаться, ибо рекомендательные письма Хюкштедта столь же теплы, сколь прекрасен и его аттестат. Теперь Генриху есть чем платить за курс бухгалтерии. Да и совсем иное дело, когда он может пойти к отцу как приказчик компании «Занитер и Вебер», а не как человек без места, ищущий работы.

Правда, первое же посещение Гельсдорфа, лежащего по ту сторону гавани, не оправдывает его надежд. Отец принимает его недоверчиво, как старый хитрый крестьянин, опасающийся, что его надуют. В разговоре он всячески избегает вопроса о наследстве.

Отец предпочитает ругать консисторию н жалкие отступные деньги — хотя еще несколько лет назад он хвастался тем, что сумел их добиться, — или поносит глупых жителей Гольсдорфа, которые не сумели понять огромных преимуществ его лавки, и он вынужден был ее закрыть. Потом он сетует на отсталость Ростока и на плохой урожай.

— Да, ты ведь еще не видел двух своих братьев! — Отцу перевалило за шестьдесят, но он вскакивает, словно мальчик, распахивает дверь и кричит: — Фикен, принеси ребят!

— Не реви, как бык под ножом у мясника, — несется в ответ на отменном северном диалекте. И вот появляется она, жена его отца, в рваном замызганном переднике поверх платья с оборками нз переливающегося красного шелка. На грязных руках массивные золотые браслеты. Она держит двух младенцев, одного двух лет, другого — нескольких месяцев.

— Ах, Генрих! — восклицает она; узнав его, опускает на пол детей и идет ему навстречу.

— Поздоровайся со своей матерью и братьями,— говорит отец елейным голосом.

— Моя мать покоится на кладбище в Анкерсхагене, — тихо отвечает Генрих и приветливо нагибается к детям, чтобы не видеть протянутой руки Фикен.

Старик Шлнман кусает губы и начинает разыгрывать с Фикен шумную, с обильными поцелуями сцену счастливой семейной жизни, но это, правда, продолжается недолго и быстро переходит в ссору.

Вскоре Генрих поднимается. Единственное, что предложили сыну, которого не видели много лет, это сесть.

— Так не забудь, пожалуйста, приготовить деньги, мою долю материнского наследства. Я еще не знаю, как долго останусь у «Занитер и Вебер». Возможно, что я скоро перейду на работу в Гамбург.

Когда он возвращался по плотине в город, то был уже совершенно уверен, что скоро покинет Росток, хотя работа в Гамбурге и являлась чистейшей выдумкой. Если бы он здесь остался, то не мог бы вообще не поддерживать никаких отношений с живущими в Гельсдорфе — отец есть отец, — а это было бы невыносимо.

В начале сентября Генрих, наконец, достиг своей цели. Курс бухгалтерии, на изучение которого у других уходил год или полтора, он освоил в несколько раз быстрее. Да и обошлось это ему дешевле: он не стал покупать линованных бухгалтерских книг, а приобрел дешевые нелинованные и ночами, отрывая время у сна, разлиновал все девять книг. Теперь можно двигаться дальше. Следующая цель Гамбург — в крупнейшем торговом городе Германии счастье найдешь скорее всего!

Но прежде чем отправиться в путь, ему необходимо еще раз сходить в Гельсдорф; доля материнского наследства все-таки небольшой, но солидный фундамент, на котором можно построить новую жизнь. Уже издали до его слуха доносятся ругательства. Соседи больше не обращают на это внимания. Лишь несколько ребятишек стоят, ковыряя в носу, у забора и слушают с великим удовольствием ругань, которая прекращается так же неожиданно, как и началась.

Когда Генрих входит в комнату, отец и Фикен, растрепанные, сидят на диване и целуются.

Как только Фикен закрывает за собой дверь, Генрих энергично требует от отца своей доли наследства. Отец пытается отложить расчеты. Ему, говорит он, Гельсдорф надоел, весной он хочет уехать. Переговоры уже ведутся, он намерен приобрести небольшую усадьбу в Западной Пруссии. Если бы не это, он безо всякого купил бы старшему сыну большую лавку где угодно: в Ростоке, Пенцлине или еще где-нибудь. Что? Ему этого совсем не нужно? О, каков гордец!

Он хочет получить только материнское наследство? Ну, ладно! — старик со вздохом встает и достает бумагу, изготовленную вскоре после первого прихода сына.

Сумму надлежит разделить между семью наследниками, значит на каждого приходится по сто семнадцать талеров. Генрих поражен: о таких деньгах он и не мечтал! Все начинается куда лучше, чем он предполагал. Но тут отец развертывает второй лист, густо испещренный цифрами.

— Это расходы, которые я понес в связи с твоим образованием, — говорит он кротко и мягко. — Одежда, деньги за обучение в школе, плата за пансион господину придворному музыканту, взносы за ученье господам Хольцу и Хюкштедту. Ты мне обошелся очень дорого, сын мой. Людвиг стоил намного дешевле, не говоря уже о сестрах. Впрочем, идя тебе навстречу, я вычел из общей суммы треть стоимости твоей постели — ее ведь ты не возьмешь с собой в дорогу. У тебя, таким образом остается двадцать девять талеров. Надеюсь, ты не промотаешь этот маленький капитал, а будешь обращаться с ним бережливо и не посрамишь память твоей дорогой, незабвенной матери.

Генрих не промолвил ни слова. Он кладет деньги в кошелек и уходит. Он уверен: даже если старик проживет и сто лет, больше они никогда не увидятся.

Владея капиталом в неполных тридцать талеров, нельзя, как предполагалось, ехать в Гамбург в почтовой карете. Надо идти пешком. Сумка со старыми штанами, несколькими рубашками и чулками не очень тяжела, и расстояние в тридцать миль можно покрыть за десять дней.

Однажды ранним утром, совершая свой марш, он проходит через Нойбуков. Некоторое время он стоит в тени величественной колокольни и смотрит на низкую соломенную крышу пасторского дома, где родился и провел первые полтора года своей жизни, пока их семья не переехала в Анкерсхаген. Потом он быстро идет дальше. Ему нельзя терять ни минуты — ведь в Гамбурге его ждут счастье, деньги, уважение, почет, обеспеченное будущее. Однако небольшую передышку он все же должен сделать. Он намерен провести день в Калькхорсте, там, где после первого горя он опять почувствовал себя радостным и счастливым.