— А куды ж?

— А там что за шум?

Судьба города решалась там, куда показал младший Прозоровский,— в южной части. Там астраханцы подавали руки казакам и пересаживали через стены.

Только один упрямый пушкарь гремел из своей пушки подошвенного боя. Туда устремились несколько казаков, и пушка смолкла.

У Вознесенских ворот продолжалась борьба.

Вдруг в самом городе пять раз подряд выстрелила вестовая пушка и со всех сторон послышалось зловещее:

— Ясак! Ясак!— Город сдавался.

— Обманули!— чуть не плакал молодой Прозоровский.— Они там уж пустили их! А здесь нам глаза отводют.

— Измена!

Это был крик отчаяния и команда к избиению начальных людей. К этому времени подбежали и первые казаки.

Младший Прозоровский бросился с саблей навстречу им, но тотчас был убит наповал выстрелом в лицо.

Дворяне и приказные бросились наутек; небольшая группа сплотилась вокруг воеводы — отбивались.

— В кремль!— велел воевода.— В кремль пробивайтесь!

Тут его ударом копья в живот свалил Иван Красулин.

На Ивана кинулись было, но казаки быстро взяли его в свои ряды и потеснили приказных, и верных дворян, и стрельцов. И прибывало их, казаков, все больше и больше.

В свалке не заметили, как верный старый холоп поднял воеводу и унес.

Уже немного оставалось дворян, и стрельцов, и боярских детей, когда появился Степан. Он прихрамывал.

— В кремль!— тоже велел он.— Скорей, пока там не закрылись! Иван, останься — добей этих. В кремль! К утру его надо взять!

Стреляли по всему городу. Бой длился всю ночь. Кое-где занялись пожары.

Воеводу положили на ковер в соборной церкви в кремле. Он стонал.

Фрол Дура, пятидесятник конных стрельцов, стал в дверях храма с готовностью умереть, но не пустить казаков.

Прибежал митрополит. Склонился над воеводой, заплакал.

— Причаститься бы,— простонал воевода.— Все, святой отец. Одолел вор...

— Причащу, причащу, батюшка ты мой,— плакал митрополит.— Не вор одолел, изменники наши одолели. За грехи наши наказывает нас господь. За прегрешения наши. Измена кругом.

Начали сбегаться в храм приказные, стрелецкие начальники, купцы, дворяне, дети боярские, матери с детьми, девицы, дрожавшие за свою честь. Молились.

Двери храма были затворены еще железной решеткой. Храбрый Фрол стоял у входа с большим ножом.

Еще вбежали несколько дворян — последние.

— Вошли... Через Житный и Пречистенские ворота... Пречистенские вырубили. Все посадские к вору перекинулись, стрельцы...

В дверь (деревянную) забарабанили снаружи. Потом стали бить чем-то тяжелым, наверно бревном. Дверь затрещала и рухнула. Теперь сдерживала только решетка. Через решетку стали стрелять.

Одна пуля попала в ребенка на руках у матери. Мать завыла. Ужас смертный охватил осажденных.

Решетка подалась под ударами. Упала.

Фрола изрубили.

Воеводу подняли, вынесли из храма и положили на землю под колокольней. Дворян, купцов, стрельцов — всех, кроме женщин, вязали, выводили из храма и сажали рядком под колокольню.

Светало. Бой утихал. Только в отдельных местах еще слышались стрельба и крики.

С зарей появился Степан. Стремительно прошел к колокольне, остановился над лежащим воеводой... Он (Степан) был грязный, без шапки, кафтан в нескольких местах прожжен. Злой и возбужденный — глаза блестят.

Суд не сулил пощады.

— Здоров, боярин!— сказал.

Прозоровский глянул на него снизу, стиснул зубы от ненависти и боли, отвернулся.

— Тебе передавали, что я приду? Вот я пришел. Как поживает шуба моя? Как здоровье сынка моего, Макси?

Из храма вышел митрополит.

— Атаман, пожалей ранетова...

— Убрать!— велел Степан.

Митрополита взяли под руки и увели в храм.

— Разбойники!— крикнул он.— Как смеете вы касаться меня!

— Иди, отче, не блажи. Не до тебя.

— Принесите боярину шубу,— велел Степан.— Ему холодно. Знобит.

Побежали за шубой.

Огромная толпа астраханцев, затаив дыхание, следила за атаманом. Вот она, жуткая и желанная минута расплаты! Вот он, суд беспощадный.

И Разин был бы не Разин, если бы сейчас хоть на мгновение задумался — как решать судьбу ненавистного воеводы.

Принесли шубу (ту самую, которую выклянчил воевода) .

— Стань, боярин...— Степан помог Прозоровскому подняться.— От так... От какие мы хорошие, послушные. Болит? Болит брюхо у нашего боярина. Это ж кто же ширнул нашему боярину в брюхо-то? Ай-яй... Надевай-ка, боярин, шубу. Вот какие мы нарядные стали! Вот какие мы славные!.. Ну-ка, пойдем со мной, боярин. Пойдем мы с тобой высоко-высоко! Ну-ка, ножкой — раз!.. Пошли мы с боярином...

Степан повел Прозоровского на колокольню. Огромная толпа в полной тишине следила — медленно поднимала глаза выше и выше...

Степан и воевода показались наверху. Постояли немного, глядя на народ. Потом Степан сказал что-то на ухо воеводе, похоже, спросил. Тот покачал головой. Степан плечом толкнул его вниз.

Воевода грянул оземь и не копнулся.

Начался короткий суд над «лучшими» людьми города: дворянами, купцами, стрелецкими начальниками, приказными.

Степан шел вдоль ряда сидящих, спрашивал:

— Кто?

— Тарасов Лука, подьячий приказ…

Степан делал жест рукой — рубить. Следовавшие за ним казаки рубили.

— Кто?

— Сукманов Иван Семенов, гостем во граде...

Жест рукой. Сзади короткий, смачный удар с придыхом.

— Кто?

— Батюшка, не губи!...

— Кто?

— Сын боярский...

— Кх-эк!..

— Кто?

— Не скажу, вор, душегубец, раз...

— Ыык!

— Кто?

— Подневольный, батюшка. Крестьянин, с Самары, с приказу, с гумагами послан...

— Врет!— крикнули из толпы.— С Самары, только не крестьянин, а с приказу и суды в приказ послан...

— Кх-эк!..

Некоторых Степан узнавал.

— А-а! Подьячий! А зовут как, забыл...

— Алексей Алексеев, батюшка...

— За ребро, на крюк.

— Батюшка!.. Атаман, вечно богу молить буду и за детей...

Подьячего уволокли.

Еще одного узнал атаман — персидского князька, брата юной персиянки, бывшей наложницы своей.

— Князь?.. Засиделся ты здесь.— Жест рукой.

Удар сзади.

— Кто?..

У ног Степана, обгоняя его, заструился резвый ручеек крови.

— Где хоронить, батька?— спросили Степана.

— В монастыре. Всех — в одну братскую...

— И воеводу?

— Всех.

На площадь перед приказной палатой сносили всякого рода «дела», списки, выписи, грамоты... Еще один суд — над бумагами.

— Вали!.. В гробину их...— Степан успел хватить где-то зелена вина и был в том самом состоянии, когда никто не знал, что сделает он в следующую минуту.

— Все, батька!

— Запаляй!

Костер запылал.

— Звони!— заорал Степан.— Во все колокола!.. Весело, чтоб плясать можно. Бего-ом! Зарублю, черти!..

Зазвонили с одной колокольни, с другой, с третьей... Скоро все звонницы кремля вызванивали нечто веселое, игривое...

Степан сорвал шапку, хлопнул оземь и пошел с приплясом вокруг костра.

— Ходи!— заорал.

К нему подстраивались сзади казаки и тоже плясали: притоптывали, подбоченившись, приседали и «ухали» по-бабьи. Подбегали из толпы астраханцы, кто посмелей, тоже плясали.

— Ходи!— кричал Степан. Сам он «ходил» серьезно, вколачивал одной ногой... Странная торжественность была на его лице — какая-то болезненная, точно он после мучительного, долгого заточения глядел на солнце.

Плясали: Ус, Мишка Ярославов, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, дед Любим, Сенька Резаный, татарчонок, Шелудяк, Фрол Разин, Кондрат — все. Свистели, ухали.

Видно, жила еще в крови этих людей, горела языческая искорка — это был, конечно, праздник. Сожжение самого отвратительного, ненавистного, злого идола — бумаг.

Прибежал откуда-то Матвей.

— Ходи!.. Покажь ухватку, Рязань косопузая.

Матвей с удовольствием пошел, смешно семеня ногами.