— Хорошо, хорошо, Владимир Николаич,— успела сказать Груша.
— Нет, до хорошего тут еще... Нет, это еще не называется хорошо.— Владимир Николаич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты — тоже в хрустальной вазочке.— Хорошо здесь будет... при известных, так сказать, обстоятельствах.
— Холодильник-то как? В очереди стояли?
— В очереди. Мы вместе в очереди-то стояли, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес — на себя. Она даже не знает, ждет, наверно.— Владимир Николаич посмеялся.— Ругает, наверно, Советскую власть... Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим...— Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: «Мост Ватерлоо»!
И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия.
Владимир Николаич вышел довольный.
— Как находите?— спросил.
— Хорошо,— сказала Груша.— Грустная музыка.
— Грустная,— согласился Владимир Николаич.— Иной раз включишь один, плакать охота...
Груша глянула на него... И что-то в лице ее дрогнуло— не то жалость, не то уважение за слезы, а может,— кто знает?— может, это любовь озарила на миг лицо женщины.
— Прошу!— опять сказал Владимир Николаич.
Груша села за стол.
— Нет, жить можно!— воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли.— Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем.
— Как же? Вы говорите, умеете.
— В практическом смысле — да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша... А?— Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей.— Груша?
— А?
— Я волнуюсь, как... пионер. Честное слово.
Груша смутилась.
— Да чего же вы волнуетесь?
— А я не знаю. Я откуда знаю?— Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского.— Выпьем на брудершафт?
— Как это?— не поняла Груша.
— А вот так вот берутся... Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают,— Владимир Николаич показал как,— и выпивают. Вместе. Мм?
Груша покраснела.
— Господи!.. Да для чего же так-то?
— А вот — происходит... тесное знакомство. Мм?
— Да что-то я... это... Давайте уж прямо выпьем!
— Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо.
— Да неловко ведь так-то.
— Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет... даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется?
— Да нет, волнуется... Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом?
— Да об этом целые книги пишут!— взволнованно воскликнул Владимир Николаич.— Поэмы целые пишут.
Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом.
— Ну?— торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, незавершенные.— Ну? А то шампанское выдыхается.
— Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем кособочиться-то?
— Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на «ты».
— Ну и перейдем на «ты»... без этих фокусов.
— Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку...— Владимира Николаича даже слегка трясло.— Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем.
— Вот наказание-то!— воскликнула Груша. И засмеялась.
Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отличницы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девушки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись.
— Ну!— скомандовала Оля.— Повторим домашнее задание.
— Хоть уж в воскресенье-то...— попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна.
— Никаких воскресений! Ты у нас будешь... Циолковским.
— Нет, он у нас будет Жолио Кюри.— Лидок погладила Витьку по голове.— Верно, Витя?
— Да иди ты!— Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.
Девушки засмеялись.
— Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?
— Золотарем.
Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом.
— Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири — там холодно.
Витя в свою очередь посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь.
Сели за стол.
— Ты таблицу умножения знаешь, конечно?— начала Лидок.
— Знаю, конечно.
— Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.
Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат.
— На.
— Пра-льно. Еще. Тренируйся больше.
— Ну и дура ты!— не выдержал Витька.
Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
— Витя, да ты что?!— изумилась сестра Оля.— Разве так можно?
— А чего она?..
— Чего она?
— «Тренируйся»... Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол.
— А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.
— А еще городской!— вставила Валя.
— Они, городские-то, хуже наших,— заметила Лидок.— Получают там раннее развитие... и начинают.— Она опять принялась сосать конфетку.— Давай дальше. Умножь от это на это.
Витька стал умножать.
Лидок склонилась над ним сзади и следила.
— Не пра-льно,— сказала она.— Семью осемь — сколько?
— Пятьдесят шесть.
— Ну... А ты сколько пишешь?
— Шесть пишем... А!
— Ну, о-от.
Витька принялся снова вычислять.
Лидок стояла над ним.
— Та-ак, та-ак...
— Перестань сосать свои конфеты!— взорвался Витька.
Лидок толкнула ладошкой Витьку — носом к тетрадке.
— Умножай.
— Дура,— сказал Витька.
— Папа!— позвала сестра Оля.
Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей.
— Как же ему помогать?— пожаловалась Оля.— Он на нас говорит — «дуры».
— Зайди ко мне,— велел дядя Коля.
Витька не без робости зашел к дяде в горницу.
— Вот что, дорогой племянничек,— заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке,— если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
— Понял.
— Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты... Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь... Иди.
Витька вышел из горницы. Сел на свое место.
Девушки неодобрительно посматривали на него.
— Попало?— спросила Лидок.
Витька взял чистый лист бумаги... подумал, глядя на крупную Лидок... И написал размашисто, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал одной Лидок.
Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.
«ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ» — было написано на листе.
Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».
Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».
Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».
Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла было с ним в горницу.
— Ну, давай умножать-то?!— воскликнул Витька.— Чего ты бегаешь-то туда-сюда?
Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей.
Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка.
Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего.
— Я вот этого знаю,— негромко сказал Владимир Николаич.— Только не оглядывайся! Попозже оглянись.
Груша прошла несколько шагов и оглянулась.
— Ну? И что?
— Он раньше в Заготконторе работал... Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: «У меня тут приятель в доме отдыха, пойдем к нему». Ну, пошли к приятелю... Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь «Не шей ты мне, матушка»... Потом идет в прыгательный бассейн... А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком — и поет.