– В семь часов утра — безобразие, — в один голос завопили они. — Ну в три ночи, куда ни шло, но в семь утра, когда все порядочные люди, только спать ложатся…

Сюжет улетучился, словно, его и не бывало. Вместо него за балконной дверью сидела здоровущая тетка с пододеяльником на шее. Из-под белого полотна торчали её голые пятки, красные, как у гуся лапы. Нахально-мозолистые, они упирались в дверь, мешая проходу. Она в упор смотрела на побледневшего автора любовных романов и немного ерзала.

– А… Мамаша, вы, собственно, к кому?

Кряхтя, дама вытащила из-под огромного зада немного скривившуюся трубу и застенчиво улыбнулась.

– Музу запрашивали — получите, — здесь она громко закашлялась от холодного воздуха улицы и, толкнув дверь, вошла в комнату. На балконе она чувствовала себе несколько неуютно — ранней весной там было сыро, грязно и немного стыдно. Но её появление было замечено, и парочка бдительных старушек уже начала перешептываться, прикрыв губы ладонями. От невыразимого чувства разочарования у Генки, даже, навернулись слезы. Он несколько иначе представлял себе подобную особу: у нее обязательно должны были быть золотые локоны до колен, минитуника и сладкозвучная гитара (до арфы его фантазия не доходила).

"Может, это местная сумасшедшая ошиблась адресом", — спасительная мысль пришла на помощь его, затухающему от ужаса происходящего, сознанию, и он загородил телом вход на кухню.

– Я сейчас определю вас в… — тут он смекнул, что позвонить не удастся — телефон второй месяц отключен за неуплату.

Между тем, наглая бабища придирчиво осмотрела скромные апартаменты однокомнатной малосемейки, где кухня больше походила на стенной шкаф с одним отделением, а комната — на тот же самый шкаф, но только с двумя створками. Поминутно задевая полными боками немудрёную мебель производства областной фабрики, что из опилок и мелкой стружки мастерили удивительные шедевры позднего поп-арта, она гордо прошествовала по квартире и заявила:

– Тесновато живешь.

– Зато, все под рукой, — Генке вдруг стало все равно, он, неожиданно смиряясь с судьбой, предложил ей располагаться на продавленной софе, втиснутой между дверью и письменным столом.

Лидия, тоже немного подобрев, оглядела его тщедушную фигурку, поражаясь столь анемичному типу.

– Видать, жена тебя не больно любит, — обручальное кольцо она заметила сразу.

– Видать, — эхом откликнулся Генка и обреченно полез за стол.

Он методично раскидал, наполовину исписанные листы и задумался. Мысль не шла. Взъерошив волосы, он посмотрел в угол, перевел взгляд на старенький комод, откуда торчал мятый рукав полосатого халата. Все напрасно: проклятый граф, застряв, где-то на середине лестницы, упорно не хотел лезть дальше. "И зачем он так рискует своей башкой, — вдруг подумал автор, — все равно эта маркиза любит другого. И почему именно граф?" Он жирно зачеркнул слово «граф» и вывел «конюх». Вот это уже лучше: явное различие общественного положения добавит немного перчинки в роман. Он представил огромные, пахнущие лошадями, ручищи персонажа, и хмыкнул — маркиза будет довольна. На софе, по-турецки подобрав под себя ноги, дремала муза. Роман опять застопорился. Её явное отлынивание от своих обязанностей, немного покоробило Генку.

– Ты давай, делай что-нибудь! — Не выдержал он: бородатый конюх все ещё стоял у него перед глазами; помахивая плетью он манил к себе… лошадь. Лошадь? При чем здесь лошадь? Я же пишу о маркизе, о ее нежнейшей, словно, шелковой коже… Тьфу, черт! Лестница шелковая, кожа — тоже. Нет, так просто невозможно работать.

– Уважаемая, вы вообще для чего здесь приставлены?!? Вдохновляй, давай, мать твою!!! — забывшись, добавил он.

Лидия немного обиделась, ускоренных курсов по вдохновению она не проходила, и, будучи новичком в таком важном деле, решила начать с песен. Закатив глаза, она попыталась припомнить слова известной песенки, что в юности часто распевала на скромных танцах в городском парке. Ей сразу вспомнились теплые июльские ночи, пропахшие луговыми цветами, когда они с подругами, взявшись за руки, до зари гуляли по притихшим улицам; припомнился Петька из первого подъезда, дымящий беломором, его нагловато-просящие глаза, и так ей стало и сладко, и грустно, что, словно из глубины души, полились пронзительные по своей безнадежности, строки:

Генка от подобного вдохновения задохнулся.

– Прекрати немедленно, тоже мне, хор имени Пятницкого. У меня нервная система ни к черту.

– Ну и оставайся, — она обиженно, хлопнула дверью кухни, оставив автора наедине с его маркизой и то ли графом, то ли конюхом.

Многострадальный холодильник, мстительно чмокнув резиновой прокладкой, явил её взору гордые своей наготой полки. Лидия озадачено погремела пустыми кастрюлями.

Во дворе толпа потихоньку рассасывалась, люди, качая головами и строя всевозможные догадки, расходились по отдельным квартирам, готовить утренние завтраки, потому что был понедельник, и рабочий день никто не отменял. Гудел лифт, стучали двери, Лидия, прислушавшись к столь родному шуму, вдруг захотела бросить все и сбежать от этого неудачника писателя, от его напыщенных персонажей, от всего этого мира, который она не знала и не понимала. Она даже взялась за дверную ручку и попробовала приоткрыть дверь, но сразу уперлась в невидимую стену. Для защиты от возможных эксцессов, и чтобы по городским улицам не разгуливали легкомысленные эфемерные особы, на двери творческих личностей, были установлены волшебные замки, на окна, впрочем, тоже. Разочаровавшись, она только и смогла что посмотреть в дверной глазок. Вдруг резкий звук разорвал тишину, с внешней стороны двери кто-то яростно давил на толстенькую кнопочку звонка.

– Прячься, Зинка с вечерней смены явилась.

– Кто? — не поняла муза — присутствие еще какой-то Зинки, не было предусмотрено условиями её работы.

– Она тоже писатель?

– Хуже, гораздо хуже, она моя жена.

И в подтверждение его слов в замочной скважине заворочался ключ, скрипнула открываемая дверь, и, устало бросив за порог две необъятные продуктовые сумки, в светлом ореоле рождающегося дня появилась женщина. Муза, желая пересидеть первый акт разворачивающейся живейшей дискуссии, очень быстро скрылась на кухне, деликатно втиснулась между раковиной и холодильником и прикрылась полотенцем.

– Я знаю, она здесь, куда ты спрятал её?! — женский голос начал набирал обороты. — Жена, значит, из дома, а он тут же по бабам пошел. Не оправдывайся, люди врать не будут, видели! На балконе, в одной простыне! Постыдился бы! Графоман, фантазер непрактичный! — Она бушевала, с шумом продвигаясь в район балкона. — Где она, показывай!!!

В грохоте падающих стульев послышался жалобно возражающий Генкин голос:

– Милая, не волнуйся, я вот уже полстранички написал…

– Для слезливых домохозяек, заботящихся только о маникюре, — не принимая возражений, волновалась его дражайшая половина. — Теперь детективы в ходу, а подобную дрянь уже не читают!

– Не смей трогать святое искусство своими грязными лапами, — Генка, более или менее сносивший все обиды относительно своей личности, при упоминании его книг приходил в неописуемое бешенство. — Это не для таких приземленных личностей, как торговки с рынка! Да что ты знаешь о величии чувств?! "Две тысячи пятьсот, — он едко передразнил жену, — но для вас мы, конечно, снизим цену." Я не потерплю критика в своем доме.

– В моем доме! — и живейшая перепалка, вышла на новый виток…

"Вот принесла нечистая", — муза, набравшись смелости, решила действовать и взять ситуацию под свой контроль.

– Заткни пасть! — С этой своей коронной фразой она смело шагнула из своего уютного убежища, кухни.

Генка, словно защищаясь, беспомощно поднял руки и отступил назад, ненавязчиво освобождая поле сражения. Лидия увидела невысокую полноватую женщину с немного изможденным лицом, впрочем, скрытым под густым слоем крикливой цыганской косметики. Её, в дырявых перчатках, руки с грязными ногтями и съехавший на сторону старенький платок. Под внешним эпатажем она, вдруг, разглядела усталую и немного растерявшуюся женщину и уже спокойнее продолжила. — Здесь этот самый, — она немного стушевалась, но затем выпалила на одном дыхании, — творческий процесс идет, понимаешь?